Широкоплечий мужчина рассеянно озирался и поминутно кивком с кем-то здоровался; когда он был в двух шагах от Яромила, их взгляды на мгновение встретились, и Яромил во внезапном, секундном смущении (по примеру тех, кто узнавал знаменитость) тоже в знак приветствия склонил голову, так что и мужчина поздоровался с ним отсутствующим взглядом (как мы обычно здороваемся с незнакомцем), и женщина, его сопровождавшая, сдержанно кивнула.

Ах, эта женщина была несказанно прекрасна! И была абсолютно реальна! И девушка из кассы и ванны, которая вплоть до этой минуты прижималась к боку Яромила, под ослепительным светом реального тела женщины растаяла и исчезла.

Он стоял на тротуаре в постыдном одиночестве и с ненавистью смотрел ему вслед; да, это был он, дорогой мэтр, адресат посылки с двадцатью трубками.

На город медленно опускался вечер, и Яромил мечтал ее встретить. Раз-другой припустился он за какой-то женщиной, которая сзади напоминала ее. Как чудесно было отдаться напрасной погоне за женщиной, потерянной в людской бесконечности. Потом он решил пройтись мимо дома, в который она когда-то входила. Встретить ее там было нереально, но ему не хотелось идти домой, пока мамочка еще бодрствует. (Домашний очаг он выносил только ночью, когда мамочка спит, а фотография отца просыпается.)

И вот он ходит взад-вперед глухой окраинной улицей, на которой первомайский праздник со своими флагами и сиренью не оставил и следа веселья. В многоэтажке загорались окна. Загорелось и окно полуподвальной квартиры над тротуаром. Яромил увидел в нем знакомую девушку!

О нет, то была не его черноволосая кассирша. Это была ее подруга. Худая, рыжая девушка; она тотчас подошла к окну и опустила жалюзи.

Яромил, даже не успев проглотить всю горечь разочарования, понял, что его обнаружили; он покраснел и повел себя так же, как и в те давние времена, когда красивая, печальная служанка, сидевшая в ванне, устремила взгляд в замочную скважину: он убежал.

Было второе мая, шесть часов вечера; продавщицы высыпали из магазина, и случилось нечто нежданное: рыжая девица выходила одна.

Он попытался скрыться за угол, но было поздно. Рыжая, заметив его, поспешила к нему: «Пан, вы разве не знаете, что подглядывать вечером в чужое окно неприлично?»

Он покраснел и постарался быстро замять разговор о вчерашней истории; боялся, что присутствие рыжей девицы опять расстроит его надежды встретить ее черноволосую подругу, когда та выйдет из магазина. Но рыжая была ужасно говорлива и вовсе не собиралась расставаться с Яромилом; даже предложила ему проводить ее домой (проводить девушку домой, дескать, гораздо приличнее, чем подглядывать за ней в окно).

Яромил в отчаянии смотрел на дверь магазина. «А где ваша подруга?» — наконец спросил он.

«Поезд ушел! Вот уже несколько дней, как она уволилась от нас».

Они пошли к дому рыжей, и Яромил узнал, что обе девушки родом из деревни, в Праге жили и работали вместе, но подруга из Праги уехала, так как выходит замуж.

Когда они подошли к дому, девушка сказала: «Может, зайдете ко мне на минутку?»

Пораженный и смущенный, он вошел в ее комнату. И потом, даже не ведая как, они обнялись, поцеловались и очутились на кровати, застеленной шерстяным покрывалом.

Все было так быстро и так просто! Прежде чем он успел подумать, что перед ним трудная и решающая жизненная задача, она просунула ему руку между ног, и юноша дико обрадовался, ибо его тело отреагировало наилучшим образом.

«Ты потрясающий, ты потрясающий», — шептала она потом ему на ухо, а он лежал возле нее, уткнувшись в подушки, и был преисполнен невыразимой радости; после минутной тишины услышал: «Сколько до меня было у тебя женщин?» Он пожал плечами и улыбнулся с нарочитой загадочностью.

«Скрытничаешь?»

«Отгадай».

«Думаю, где-то от пяти до десяти», — сказала она со знанием дела.

Его залила счастливая гордость; ему казалось, что минуту назад он любил будто не одну ее, а всех тех пять или десять женщин, на которые она оценила его; будто она избавила его не только от девственности, а сразу перенесла в самую глубину мужской зрелости.

Он посмотрел на нее с признательностью, и ее нагота восхитила его. Как так случилось, что когда-то она ему не нравилась? Ведь у нее спереди две совершенно бесспорные груди и совершенно бесспорный пушок внизу живота!

«Раздетая ты во сто крат красивее, чем одетая», — сказал он, отметив ее красоту.

«Ты уже давно меня хотел?» — спросила она.

«Конечно, ты же знаешь».

«Да, знаю. Я еще тогда заметила, когда ты приходил к нам за покупками. И знаю, что ты ждал меня у входа».

«Да!»

«Ты не решался заговорить со мной, потому что я никогда не выходила одна. Но я знала, что когда-нибудь ты будешь здесь со мной. Я ведь тебя тоже хотела».

Он смотрел на нее, давая дозвучать в своей душе ее последним словам; да, это так: все то время, пока он мучился одиночеством, пока в отчаянии участвовал в сходках и шествиях, пока бежал и бежал, его зрелость была уже подготовлена: здесь терпеливо дожидалась его эта полуподвальная комната с отсыревшими стенами и эта обыкновенная женщина, чье тело наконец вполне материально соединит его с толпой.

Чем больше я отдаюсь любви, тем больше мне хочется уйти в революцию, чем больше я ухожу в революцию, тем больше я отдаюсь любви, написано было на стене Сорбонны, и Яромил во второй раз проник в тело рыжей. Зрелость либо полная, либо ее нет вовсе. На этот раз он любил ее долго и прекрасно.

А Перси Шелли, лицо которого было таким же девичьим, как лицо Яромила, и который тоже выглядел моложе своих лет, тем временем бежал и бежал по улицам Дублина, так как знал, что жизнь не здесь. И Рембо тоже все время бежал, бежал в Штутгарт, в Милан, в Марсель, потом в Аден, в Харар и затем снова в Марсель, но он был уже одноногий, а с одной ногой не побежишь.

И он опять позволил своему телу соскользнуть с ее тела и, устало вытянувшись рядом с ней, подумал: он отдыхает не после двух актов любви, а после многомесячного бегства.

В то время как Яромил бежал, мир менялся; дядю, считавшего Вольтера изобретателем вольт, обвинили в мошенничестве (как и сотни тогдашних мелких предпринимателей), конфисковали у него оба магазина (с тех пор они принадлежали государству) и посадили на пять лет в тюрьму; его сына и жену выселили из Праги как классовых врагов. Оба покидали виллу в холодном молчании, настроенные никогда не прощать мамочке, что ее сын стал на сторону врагов семьи.