а целовать меня так крепко совершенно излишне…

Не отвечая на этот упрек, маленький кривой, уставившись на Родена единственным глазом, восхищенно воскликнул, произнося слова с невозможным выговором:

— Наконеч я его визу, светило насей обстины! наконеч я могу его призать к сертю… Есте… есте раз…

И, как будто успев отдохнуть, преподобный отец снова хотел броситься на шею Родена; но тот энергично протянул вперед руки, защищаясь от нежностей кривого, и, намекая на его слова, резко ответил неутомимому любителю целоваться:

— Ладно, ладно… во-первых, светило к сердцу прижимать нельзя, а затем я вовсе не светило, а простой, смиренный возделыватель виноградника Господня…

Отец Кабочини с жаром воскликнул в ответ (мы избавим читателя от передачи его произношения, с которым он достаточно теперь знаком):

— Вы правы, отец мой, светило не прижимают к сердцу, а перед ним преклоняются и любуются его слепящим светом.

И отец Кабочини хотел на деле показать, как это делают, преклонив колени перед Роденом, но последний не допустил его до этого, схватив за руку и нетерпеливо промолвив:

— Ну, уж это идолопоклонство вы бросьте, отец мой! Оставим в стороне мои достоинства и перейдем к цели вашего приезда. В чем она заключается?

— О, эта цель наполняет счастьем, радостью и нежностью мое сердце! Я не мог не выразить этой радости ласками, потому что душа моя переполнена… Я по дороге едва сдерживал бедное сердце, оно так и рвалось к вам. Говорю вам: цель моей поездки меня радует, восхищает, она меня…

— Ну-с, так что же это за цель, столь радующая вас? — взбешенный этими южными преувеличениями, воскликнул Роден. — Что она из себя представляет наконец?

— Этот рескрипт нашего наипреподобнейшего, найсвятейшего генерала объяснит вам ее, мой наидражайший отец…

И отец Кабочини вытащил из портфеля письмо за тремя печатями. Прежде чем подать его Родену, он почтительно поцеловал письмо, что сделал и Роден, прежде чем стал его не без тревоги распечатывать.

На лице иезуита нельзя было заметить, какое впечатление произвело на него чтение этой бумаги; видно было только, что жилы на висках у него усиленно забились; по этому можно было судить о волнении преподобного отца. Однако он совершенно хладнокровно положил письмо в карман и проговорил, обращаясь к отцу Кабочини:

— Да будет по воле его святейшества отца-генерала.

— Итак, отец мой, — с новым преувеличенным восторгом воскликнул отец Кабочини, — итак, я буду вашей тенью, вашим вторым я! Я буду иметь счастье не расставаться с вами ни днем, ни ночью; словом, мне оказана милость быть вашим социусом! Милость великая, нежданная и за которую я бесконечно благодарен отцу-генералу!

«Ловко сыграно! — подумал отец Роден. — Ну, да ведь меня врасплох не захватишь… а кривые бывают королями только в царстве слепых…»[663]

………

Вечером того дня, когда эта сцена происходила между иезуитом и его новым социусом, Нини-Мельница, получив от Родена приказания в присутствии отца Кабочини, отправился к госпоже Сент-Коломб.

LVIII

Госпожа де ла Сент-Коломб

Госпожа де ла Сент-Коломб, осматривавшая в начале этого рассказа замок Кардовилль с намерением его купить, разбогатела благодаря тому, что со времени вступления союзников в Париж[664] содержала в деревянных галереях Пале-Рояля модный магазин, отличавшийся тем, что его многочисленные работницы были гораздо свежее и красивее шляп, которые они изготовляли.

Трудно точно обозначить источник богатства этой особы, но преподобные отцы иезуиты, равнодушные к его происхождению, лишь бы только можно было захватить самое богатство — ad majorem Dei gloriam, имели на нее серьезные виды. Следуя своей обычной системе, они относились легко и снисходительно к былым грешкам грубой, пошлой женщины, но пугали ее, что если на склоне лет она не постарается искупить щедрыми дарами эти грешки, то они достигнут размеров смертного греха, и ей не миновать встречи с дьяволом, его рогами, вилами и вечным пламенем. Однако в том случае, если эти грешки были бы преодолены и это сопровождалось бы щедрым даром для ордена, — почтенные отцы объявляли себя достаточно могущественными, чтобы отослать Люцифера[665] к его котлам, и гарантировали госпоже де ла Сент-Коломб — все также благодаря движимым, и недвижимым ценностям — теплое местечко среди избранных. Однако, несмотря на обычную ловкость иезуитов, ее обращение оказывалось делом нелегким. Она часто возвращалась к страстным увлечениям юных лет, да и происки Нини-Мельницы, не на шутку рассчитывавшего жениться на этой женщине и захватить ее состояние, препятствовали планам святых отцов.

Итак, духовный писатель направился посланником от Родена к госпоже де ла Сент-Коломб; эта особа занимала квартиру во втором этаже на улице Ришелье, потому что, несмотря на слабые попытки к исправлению и уединенной жизни, она бесконечно любила оглушительный шум и веселье бойких улиц. Квартира ее была роскошно меблирована, но отличалась беспорядком, хотя — а может, именно по этой причине — госпожа де ла Сент-Коломб держала трех слуг, с которыми она проводила дни или в необыкновенно приятельских отношениях, или в яростной брани и ссорах.

Мы проведем читателя в святилище, где эта особа вела секретный разговор с Нини-Мельницей. Неофитка[666], являвшаяся предметом честолюбивых стремлений преподобных отцов, восседала на диване красного дерева, обитом пунцовым штофом. На коленях у нее помещались две кошки, у ног сидел пудель, а по спинке дивана разгуливал старый серый попугай[667]. На окне пищала его зеленая подруга; попугай не кричал, но время от времени вмешивался в разговор, произнося непристойные ругательства и словечки, уместные для тех злачных мест, где он, видимо, воспитывался. В заключение следует сказать, что закадычный друг госпожи де ла Сент-Коломб получил от хозяйки, до ее обращения, малоутешительное воспитание и был окрещен неким неприличным именем, которое госпожа де ла Сент-Коломб, отказавшись от своих ранних заблуждений, переменила на скромное имя Барнабе[668].

Хозяйка этих милых животных, толстая женщина лет пятидесяти, со значительной растительностью на подбородке, с мужественным голосом, с широким и красным лицом, вырядилась, несмотря на конец мая месяца, в лиловое бархатное платье и оранжевый тюрбан;[669] на всех пальцах ее были кольца, и она украсила себя еще бриллиантовой фероньерой[670].

Нини-Мельница был весь в черном и старался своим костюмом и набожной, умильной физиономией казаться достойным искателем руки зрелой красавицы и одержать в ее мнении победу над ее новым духовником, аббатом Корбине. Впрочем, теперь он заботился больше всего о том, чтобы удачно выполнить поручение Родена, которому последний сумел придать совершенно приличную видимость и почтенная цель которого вполне оправдывала немножко рискованное средство.

— Итак, — продолжал Нини-Мельница начатый разговор, — ей