Из утра река еще повита туманом, с татарской стороны доносится резкий гортанный крик. Литовские сторожи спускаются к самой воде, слушают. Переглянувшись, рысят к шатру Витовта, медлят, не ведая, будить или нет великого князя. Но Витовт уже встал, он выходит, щурясь. Ослепительный краешек солнца уже вылез из-за окоема, словно слиток расплавленного золота лежит, все увеличиваясь, на краю степи. Князь выслушивает вестоношей, прикусивши губу, взлетает в седло. Стремянный, только-только разлепивши глаза, поспешает следом. Туман течет вниз по реке, и кажется, что это не туман, а сам противоположный берег тихо движется, проплывая мимо, и на этом, почти невидимом берегу, утонувши по конские черева в белом тумане, стоит одинокий всадник, коренастый, крепко сидящий в красном монгольском седле, украшенном серебряными умбонами. Всадник немолод, у него вислые тонкие усы. Завидя Витовта, он широко улыбается, машет шапкой, подъезжая к самому обрыву берега.

– Здрасстуй, коназ! – кричит он по-русски. Они встречались в Крыму и разом узнают друг друга. Витовт тоже подъезжает к самому урезу берега. Перед ним Идигу, с которым он и воевал, и союзничал, который выбил-таки Тохтамыша из Крыма, заставив убраться в Киев, под крыло к Витовту. Они стоят по двум сторонам реки, текущей меж ними точно белое молоко, и Идигу широко улыбается, словно встретив старого друга.

– Князь храбрый! – громко говорит он, и голос отчетисто раздается над молочной рекой и еще не проснувшимся станом. – Наш хан не мог не признать тебя старшим братом, так как ты старее его годами, и это справедливо! Но, в свою очередь, ты моложе меня, старца! Посему будет правильно, если ты изъявишь мне покорность, будешь моим сыном, обяжешься платить мне ежегодную дань и на деньгах литовских станешь чеканить мое знамя!

Витовт цепенеет, весь наливаясь бурою кровью, до боли закусывает губу. Ничего не отмолвив улыбающемуся татарину, резко вздымает коня на дыбы, поворачивает и наметом скачет назад, весь в жару стыда и позора. Тотчас! Немедленно! Подымать войска и переходить реку!

Здесь источники разноречат друг другу. Сходятся они лишь в одном, что битва произошла двенадцатого августа. Неясно, однако, началась ли она тотчас после глумливого предложения Идигу или были еще переговоры, теперь уже с литовскими послами. По-видимому, были. Во всяком, случае так вот, вдруг и сразу, бросить на татар неготовое к тому огромное войско было нельзя. Надо думать, что по крайней мере один день ушел на подготовку к бою, и именно в этот день произошла знаменательная встреча Идигу (Едигея) со Спытком из Мельштына, а разговор Идигу с Витовтом состоялся, следовательно, накануне, то есть одиннадцатого числа. Согласно польским источникам, армии еще три мили шли вдоль Ворсклы вверх по течению, отыскивая удобное для переправы место, что должно было происходить уже после срыва переговоров.

Заметим и то, что и обманутый Витовт, и его полководцы должны были понимать, что Идигу прибыл не один, а с армией, и силы татар, тем самым, значительно увеличились. Попробовать договориться с неприятелем в этих условиях было совершенно необходимо. Переговоров, тем паче, требовали и Ольгердовичи, и Боброк, и сам Спытко из Мельштына, краковский воевода и владетель едва ли не всей Подолии, коего Витовт и отправил со своим каштеляном и несколькими панами во вражеский стан.

Спытко, подражая татарам, переправился, стоя в седле. Конь шел бродом, и стремена с тебенками купались в текучей воде. Смуглые степные воины с уважением огладывали польского, разодетого в белый кунтуш, отделанный серебром, пана, столь ловко управляющего конем.

Весь татарский стан шевелился, строились и скакали куда-то ведомые сотниками отряды степных богатуров, посверкивали брони и начищенные до блеска зерцала кольчуг, пластинчатых панцирей, куяков и стеганых тегилеев, в свою очередь покрытых по плечам пластинами железа. Почти на всех были плоские восточные шеломы-мисюрки, у многих прикрытые сверху, скорее всего от жары, остроконечными татарскими мохнатыми шапками. Проезжали сплошь укрытые пластинчатой броней и в железных намордниках кони тяжелой ордынской конницы. Под шеломами окольчуженных богатуров застыли в раз и навсегда заданной улыбке железные маски, прикрывающие лица воинов целиком, кольчатые ожерелья шеломов падали на плечи, пластинчатые стальные юбки спускались до самых колен, в свою очередь прикрытых узорным железом, сверкали отделанные серебром булатные наручи – как и подступиться к такому! Круглые, легкие, в отличие от тяжелых рыцарских, татарские плетенные из прутьев щиты, – иные крытые тисненой кожей и ярко расписанные, – сияли начищенною сталью умбонов, из колчанов торчали оперенные концы красных монгольских стрел, тяжелые сабли, иные с расширением на конце лезвий, боевые ножи, кистени и шестоперы свисали с седел, подрагивали узкие наконечники боевых копий, укрепленных за правым плечом и у ступни каждого воина, копья были снабжены крюком для стаскивания противника с коня, колыхались над шеломами соколиные перья и кожаные парные монгольские лоскуты, которые будут реять по ветру, когда конь пойдет скачью, – и Спытко, оценивая сблизи достоинства степного доспеха, в свою очередь испытал смутную тревогу, приметив к тому, как организованно и четко воины Идигу выполняют приказы своих сотников.

У походной юрты Идигу были подвернуты полы. Знаменитый эмир не любил жары, да, видимо, не любил и роскоши, во всяком случае в боевом походе. Кроме плотной войлочной кошмы да нескольких полосатых, набитых верблюжьей шерстью тюфяков, которые прислуга свертывала, собираясь торочить на коней, в юрте не было ничего лишнего. Оружие, приготовленное к бою, было развешано прямо на деревянном каркасе хрупкого степного шатра, и Идигу не сразу нашел, куда и на что посадить литовских послов.

Слова были явно лишними тут, но Спытко все-таки попытался уговорить Идигу, выставляя ему на вид ненадежность степного тыла. (Глаза Идигу, когда он говорил это, сверкнули, и Спытко, – бывают мгновения, когда тайное понимается без слов, – понял его сразу: затем, мол, они с Темир-Кутлугом и пришли к Днепру, чтобы не дать возможности сторонникам Тохтамыша ударить им в спину!) Идигу выслушал послов, сидя на конских седлах, покрытых кошмою, поднял на Спытка свой умный, пронзительный взор. Он уже не смеялся, как в давешнем разговоре с Витовтом. Коротко повторил свои требования, не усугубляя их, но и не отказываясь ни от чего. Почему-то хан Темир-Кутлуг отсутствовал при этом разговоре. (Спытко не ведал, что ратники хана вместе с самим Темир-Кутлугом уже покинули стан, готовясь к обходному маневру, излюбленному монгольской ратной традицией.) Принять требования Идигу было, разумеется, невозможно. Все встали. Спутники Спытка вышли из шатра.

– Подумай, ака! – повторил Спытко. – Быть может, мы сумели бы обойтись без битвы, не нужной никоторому из нас!

– Прощай, князь! – отмолвил Идигу. Какая-то невидимая искра проскочила меж ними, искра взаимного уважения, подчас опрокидывающая злобу политической вражды. – Как бы там ни было, – домолвил Идигу, прихмурясь, – не советую тебе участвовать в этой битве, ежели вы согласитесь на нее! Держись в стороне или возьми эту шапку, знак моего к тебе покровительства, надень ее во время сражения, и татарское оружие не коснется тебя! – Спытко медлил. – Возьми! – повелительно повторил Идигу, протягивая ему свой мохнатый головной убор, украшенный золотою сканью и индийским рубином, видным издалека. – Возьми!