– Колупаев, ты же судья! – задыхаясь от праведного гнева, кричал я ему во сне.

– А пошел ты! – равнодушно отвечал он и показывал красную карточку.

Но это было не главное. Главным был стадион. Стадион ревел! Стадион выбрасывал флаги! Стадион готов был разорваться от счастья и воли, которые есть только в этой игре.

Я просыпался по утрам и мечтал о футбольном поле. Но никакого поля вокруг не было и в помине.

Хотя ворота в некоторых дворах стояли. Вообще вся Пресня, все ее дворы были отравлены футболом. Кое-где играли на земле. Кое-где на траве. Ворота были самоделки, деревянные, из ржавых труб, из ящиков, из проволоки, скрученной втрое. Ворота висели на деревьях или были двумя врытыми в землю столбами.

Но нигде не было настоящего стадиона.

Везде мастерство повышалось в условиях страшной скученности, толкотни и пылеглотания.

Почти взявшись за руки, толкаясь плечами и сиротливо озираясь, мы с Суреном искали настоящий стадион. Мы ходили по всей Пресне. Малыши четырех-пяти лет отрабатывали удар у всяческих стен и заборов. Отцы семейств учили сыновей забивать пенальти. Старики свистели в судейские свистки и разнимали дерущихся в клубах пыли. Здоровые мужики в майках и тренировочных штанах носились на пустырях, страшно ругаясь.

Но нигде не было стадиона.

– Должен быть какой-то выход! – говорил Сурен. – Выхода не может не быть!

Во время наших доморощенных тренировок Сурен разговаривал сам с собой по-армянски.

– Что ты говоришь? – спрашивал его я.

– Я говорю, что ты никогда не станешь футболистом! – сверкая глазами, кричал Сурен.

– Давай поиграем! – говорил я.

– Давай! – неуверенно соглашался он.

Мы ставили по два кирпича, отмеряли между ними по восемь мелких шагов и бросали мяч вверх. После того как он в третий раз стукнется об землю, можно начинать игру.

Я подхватывал мяч и уходил в угол, к бровке или к своим воротам. Сделать это было несложно. Рыча и сверкая белками глаз, Сурен медленно двигался на меня.

Через час мы уже почти не видели друг друга от пота, заливавшего лицо. Мы снимали с себя все. Мама Сурена выносила нам большой бидон кваса или кастрюлю компота. Она подолгу стояла на площадке, уговаривая Сурена сделать перерыв. Он кричал на нее по-армянски.

При счете 41:35 (или 29:19) в мою пользу Сурен начинал делать вид, что забыл счет. Он жульничал по-черному, прибавляя себе голы. Он ставил подножки и толкался локтями. Его неукротимая воля к победе подавляла меня. К концу второго часа я плохо соображал. А в Сурене просыпался зверь.

– Ты разбудил во мне зверя! – весело кричал он.

Мы играли до пятидесяти или до восьмидесяти.

Или до ста одного.

Порой из дома выходил Колупаев и молча внимательно смотрел на нашу игру.

– Может, хватит? – ласково говорил он.

Мы сопели и продолжали.

– Может, хватит? – повторял Колупаев.

Потом он забирал мяч и уходил к себе домой. Мама Сурена кричала ему из окна слова благодарности.

Мы с Суреном находили траву и валились навзничь.

Мы смотрели в небо, стонали от усталости и были счастливы. Нам не хватало стадиона. Нам казалось, что нам не хватает стадиона. Нам чудилось, что нам его не хватает.

По вечерам, когда солнце садилось за крыши, и двор накрывала благословенная тень, начиналась большая игра. Я стоял в воротах, а Сурен – в защите.

...Но однажды Колупаеву кто-то сказал, что стадион в округе все-таки есть. Правда, старый. Штанги у ворот сломанные. Но поле настоящее. Иногда там даже пробивается трава. И ворота настоящие. И когда-то были трибуны.

А скоро там будет большая стройка. И поля уже не будет. Поэтому надо сходить посмотреть.

Сурен вспыхнул как маков цвет. Он часто задышал. Он повернулся ко мне и торжественно поднял руки.

– Где? Где?! – только и смог вымолвить он.

Оказывается, стадион спрятался за строительным забором, где должны были строить полиграфический комбинат. Если перейти сквер на Трехгорном валу, сразу за ним.

На меня Сурен даже не обращал внимания. Он был уверен, что я побегу вместе с ним. И вдруг я отказался.

Я сел прямо на мяч и задумался.

Я впервые задумался о том, что лучшего стадиона, чем этот асфальтовый пятачок, мне и не надо. Когда мы играли, окруженные окнами, домами, людьми, нас окружала какая-то защитная зона. Это было лучше, чем стадион.

Сурен махнул на меня рукой, и они с Колупаевым пошли одни.

Вернулись они затемно. Колупаев тащил Сурена, повисшего у него на плече.

Сурен был бледен и еле дышал.

– Там такие лоси играют! – восторженно кричал Колупаев. – Там такое поле! Там ворота знаешь какие?

– Не знаю! – огрызнулся я.

– Ладно, Лева, – примирительно сказал Сурен. – Я же должен был попробовать?

Ночью я никак не мог заснуть от жары и от мыслей. Я смотрел в пустую темноту двора и распахивал пошире окно.

Ничего, пытался я поймать неизвестно как залетевшую мысль.

Ничего, мы им еще покажем!

То, что мне снилось в эту ночь, я помню плохо. Но наутро я сказал Сурену:

– Ты не будешь ходить на тот стадион и играть в тот футбол! Понятно?

Сурен долго молчал. Он, вероятно, думал о том, являются ли мои слова прямым оскорблением. А потом спросил с тихой яростью:

– Почему, Лева?

– Потому что стадион мы будем строить здесь! – ответил я. – В нашем дворе!

Однажды мы с Колупайским нашли страшно огромную дыру в асфальте. Вы, конечно, знаете, что есть в Москве такие места – или почва слабая, или, кто его знает, клад рыли, или кабель прокладывали, или, может, мертвое тело прятали. Короче, земля вот так проседает, асфальт подламывается, и все...

Не дай бог попадет машина в такую дыру. Это вообще ведь авария может быть. Ну а человек он что – не слепой. Обойдет, в крайнем случае, и нормально. На дороге там, правда, сразу приедут дорожные рабочие (не сразу, так на следующий день), поставят заборчик с дорожным знаком и станут ждать машину со свежим асфальтом. А во дворе – может пройти и день, и три, и даже целая неделя.

Вот такую бесхозную дыру в асфальте мы и нашли в тот летний день.

– Смотри, какая дыра, Колупайский! – сказал я. – Не дыра, а дырища! Туда человек целиком может войти, если его согнуть.

– Ну-ка давай я тебя согну! – заинтересовался он.

Но я уже сам лег на асфальт животом и сунул голову в это чудо городской природы.