он выдвигает гипотезу, что драконы тем самым хотят спастись от жары и потому выпивают всю слоновью кровь, которая, как известно, очень холодна. А доктору Кастро («Лингвистическая специфика языка Ла-Платы» и другие работы) недостаточно просто констатировать «лингвистический хаос в Буэнос-Айресе», он выдвигает гипотезу о «лунфардизме» и «таинственной гаучофилии».

Чтобы продемонстрировать первый тезис – искажение испанского языка в Рио-де-ла-Плате, – доктор Кастро обращается к методу, который мы должны квалифицировать как софизм, чтобы не подвергать сомнению его интеллект; или же как наивность, чтобы не сомневаться в его добросовестности. Он собирает отрывки из Пачеко, Вакареццы, Ласт-Ризона, Лимы, Контурси, Энрике Гонсалеса Туньона, Палермо, Льяндераса и Мальфатти – затем с бессмысленной серьезностью их цитирует и предъявляет urbi et orbi[206] как образцы нашего испорченного языка. Он не может и предположить, что подобного рода экзерсисы («Феко с молокалом / И cо сдобной булкой / Ты с товарищами пьешь, / как заправский щеголь») – не более чем карикатуры. Кастро же объявляет их «признаком серьезной языковой трансформации», отдаленными причинами которой стали «хорошо известные обстоятельства, приведшие к тому, что Ла-Плата сделалась регионом, до которого едва доносилось биение сердца континентальной Испании». С тем же успехом можно утверждать, что в Мадриде не осталось и следа от испанского языка, судя по песенкам, которые записал в 1896 году Рафаэль Салильяс («Испанский преступный мир и его язык»):

Говорят, у той девахи

Вылысела дырка.

Я б не знал, что все в ажуре,

Кабы не потыркал.

В день фартовый я бычка

Сцапал на перо

И сестричку подсадил

На бычачий рог.

По сравнению с этим неистовым лингвистическим сумраком песня на лунфардо кажется почти кристально ясной:

Фраер зарядил своей

Кралечке по харе

И дал деру поскорей,

Завидев вертухая[207].

На 139-й странице доктор Кастро анонсирует еще одну книгу о проблемах языка Буэнос-Айреса, на 87-й он хвастается, что сумел расшифровать диалог между селянами у Линча, где «персонажи используют такие варварские фразы и выражения, понять которые до конца может только тот, кто в совершенстве знает жаргоны Рио-де-ла-Платы». «Жаргоны»: ce pluriel est bien singulier[208]. На самом деле, кроме лунфардо (скромного тюремного подмалевка, не идущего ни в какое сравнение с роскошным испанским калó), в Аргентине нет ни одного жаргона. Мы страдаем не от диалектов, а от диалектологических институтов. Эти учреждения живут тем, что порицают разного рода жаргоны, которые сами же и выдумывают. Они изобрели язык гаучо на основе стихов Эрнандеса; придумали коколиче, опираясь на речь клоуна из креольского цирка Подеста; выдумали весре, подслушав разговоры школьников. Их опора – такие вот обломочные материалы; вот чем мы им обязаны – и будем обязаны еще долго.

Не менее фальшивы и те «серьезные проблемы, которые имеют место в сегодняшней речи жителей Буэнос-Айреса». Я путешествовал по Каталонии, Аликанте, Андалусии, Кастилии; я прожил пару лет в Вальдемосе и год в Мадриде, и у меня остались самые теплые воспоминания об этих местах; однако я никогда не замечал, чтобы испанцы говорили лучше нас. (Они говорят громче, это несомненно, с апломбом людей, не ведающих сомнения.) Доктор Кастро вменяет нам использование архаизмов. Любопытен сам метод: он обнаруживает, что наиболее образованные люди из Сан-Мамед-де-Пуга, что в Оренсе, забыли то или иное значение того или иного слова, и немедленно решает, что аргентинцы тоже должны забыть о нем… Дело в том, что испанский язык действительно страдает некоторыми недостатками (как то: монотонное преобладание гласных, избыточная многозначность слов, неспособность образовывать сложные слова), но не тем недостатком, которое приписывают языку его тугоумные защитники, – трудностью. Испанский язык чрезвычайно прост. Только испанцы считают его трудным: возможно, потому, что их беспокоит привлекательность каталанского, майоркинского, астурийского, галисийского, баскского и валенсийского; возможно, потому, что они впадают в грех тщеславия; возможно, из-за некоторой речевой неуклюжести (они путают винительный и дательный падежи, говорят «le mató» вместо «lo mató», не могут правильно произнести «Atlántico» и «Madrid» и полагают, что книга может носить такое отвратительное название, как «La peculiaridad lingüística rioplatense y su sentido histórico»)[209]. Книга доктора Кастро переполнена общепринятыми предрассудками. Он презирает Лопеса и почитает Рикардо Рохаса; он не любит танго и уважительно отзывается о хáкаре; он думает, что Росас был вождем горных отрядов, человеком вроде Рамиреса или Артигаса, и комично именует его «верховным кентавром» (Груссак, более искушенный стилист и более осведомленный человек, предпочел определение «арьергардный ополченец»). Доктор Кастро объявляет вне закона – и я понимаю, что на это есть веские причины, – слово «шутейка», но мирится с «вождением за нос» что не выглядит логичнее или очаровательнее. Он нападает на американские идиотизмы, потому что ему больше нравятся идиотизмы испанские. Он не хочет, чтобы мы говорили «забесплатно», но хочет, чтобы мы говорили «задарма». Этот исследователь «лингвистической действительности Буэнос-Айреса» замечает со всей серьезностью, что жители нашей столицы называют саранчой омара. Этот бестолковый читатель Карлоса де ла Пуа и Якаре рассказывает нам, что словом «taita» жители предместий уважительно называют отца.

Форма в этой книге вполне соответствует содержанию. Порой используется казенный стиль: «В библиотеках Мехико наличествуют высококачественные книги» (с. 49); «Сухопутная таможня… диктовала завышенные цены» (с. 52). Иной раз непрерывная тривиальность мысли не исключает живописной бессмыслицы: «Тогда возникает единственное возможное явление, тиран – сгусток бесцельной энергии массы, которую он не в силах куда-либо направить, ибо он не проводник, а всесокрушающая махина, огромное ортопедическое приспособление, которое механически, со звериной жестокостью опутывает разбегающееся стадо» (с. 71–72). Впрочем, порой этот исследователь творчества Вакареццы пытается отыскать и mot juste[210]: «По тем же причинам, по которым торпедируется прекрасная грамматика А. Алонсо и П. Энрикеса» (с. 31).

Задиры из книг Ласт-Ризона бравируют конскими метафорами; доктор Кастро, более разнообразный в выборе неверных образов, сопрягает радиотелефонию и футбол: «Мысль и искусство Рио-де-ла-Платы суть неоценимые антенны, принимающие сигнал всего, что в этом мире означает мужество и упорство; это чрезвычайно восприимчивое устройство, которое в скором времени станет могучей творческой силой, если судьба не будет чинить помехи на пути этого благоприятного сигнала. Стихи, романы и эссе забили на этом поле несколько превосходных „голов“. Наука и философская мысль также пользуются небывалым почетом» (с. 9).

К своей обманчивой и скудной эрудиции доктор Кастро присовокупляет также серию непрерывных упражнений в лести, рифмованной прозе и терроризме.

Постскриптум. На странице 136 читаю: «Намерение писать серьезно, без капли иронии, подобно Аскасуби,