Поскольку жена, с которой он делит свои дни, оставляет за собой утро.

* * *

Крабу и его старой супруге больше нечего сказать друг другу. После шестидесяти лет совместной жизни и исполненного страсти общения они один за другим исчерпали все регистры, меняясь ролями, становясь то за, то против всего, что достойно защиты или нападения. Источник иссяк. Действительность не в силах предложить им ничего, что когда-то уже не было предметом спора между ними. Поначалу, каждый со своей стороны, они искали новые темы для обсуждения, но в конце концов сдались. Отныне они проводят вместе день за днем, не произнося ни слова.

И все же время от времени одного из них посещает вдохновение, он находит, что может сказать такое, чего еще ни тот, ни другой не говорил, несмотря на шестьдесят лет совместной жизни и оживленных разговоров, и тогда они до самого вечера пережевывают этот обрывок фразы.

Сегодня утром, например, при первых лучах солнца, уже сидя рядом с ним у окна, она сказала: — Так грустно целыми днями смотреть на грабы. И теперь, когда луна не спеша поднимается над огромными деревьями, Краб в знак согласия качает головой: да, это так грустно. И как раз тут в комнату, чтобы закрыть ставни, входит сиделка.

Позже эта же сиделка заходит в комнату, чтобы открыть ставни и подкатить оба кресла к окну.

* * *

Внезапно осознав, что мир был создан для девушек двадцати с половиной лет от роду, для них, вокруг них задуман и обустроен; что любое начинание в этом мире в конечном счете направлено на то, чтобы удовлетворить девушек двадцати с половиной лет от роду, даже направлено на то, чтобы только их и удовлетворить; что единственным смыслом существования огромной и сложной системы мироздания является удовольствие, блеск, пение девушек двадцати с половиной лет от роду; что все задействованные при малейшем усилии силы ведут к дальнейшему росту и без того уже чрезмерных возможностей девушек двадцати с половиной лет от роду, Краб собирает все подручные средства, разрывает договора, удаляется от дел и подает заявление об отставке.

________________

— Всё что вы пишете, — ерунда, бросаете слова на ветер, — говорят Крабу, и вид при этом имеют весьма искренний.

(Ветер, вспомним, который волнует склоны гор и гонит по морю волны, заставляет плясать в ночи языки пламени, разносчик пыльцы, тучегон, великий смутьян, правая половина осени, третья нога в юбке, винтовой полет бабочки, душа музыки.)

Краб не может смириться с подобными словами. Он-то знает свои границы. Границы как своих возможностей, так и гордости. Столь непомерные комплименты в конечном счете ранят его сильнее, нежели пренебрежение или оскорбление.

(Трудно угодить его тщеславию; удовлетворившись же, оно не может сдержать отвращения.)

* * *

Так и защищается уложивший Краба наповал полицейский: — Этот тип сунул руку в карман. Я подумал, что он полез за карандашом.

* * *

Краб охотно признает, что обделен высшей мудростью. И даже первым об этом заявляет. Услышав, как он говорит об этом, все громко возмущаются, протестуют: раз вы это признаете, значит вы ее не лишены. Столько людей, чья глупость совершенно очевидна, считает себя мудрецами! Напротив, трезвость вашего ума вскрывает проницательность, а то и прозорливость, истинную высоту духа, вы, сударь, по правде говоря, поразительно мудры. Краб отлично знал, разыгрывая смирение, что этими льстивыми заключениями все и кончится. Краб знал об этом, ибо он — кто угодно, но уж никак не идиот.

К тому же Краб убежден, что у него за спиной все говорят о нем только хорошее. Ну кого же еще и хвалить, как не его. Все дружно находят его самым обворожительным, самым утонченным, самым милым из знакомых. В один голос превозносят его умение держаться. Обожают его простоту, величие души, тонкость чувств. Так сожалеют, когда он уходит, стоит ему удалиться, как подымается хвалебный хор. Впрочем, если он неожиданно вернется, все пересуды тут же смолкают — надо щадить его скромность.

* * *

Вполне, в отличие от солнца, доступный невооруженному глазу, Краб демонстрирует все цвета спектра и происходит из рассеянного посредством преломлениями отражения солнечного света в капельках воды, образующихся, когда туча разрешается дождем, откуда и проистекает редкость его появления и тот восторг, который оное вызывает прежде всего у детей, каковым хотелось бы при этом до него дотронуться, как будто можно дотронуться до Краба — сие наивное желание следует отнести на счет обусловленного нежным возрастом неведения. Краб тем не менее тронут — до такой степени, что не может этого высказать. В любом случае это отличный реванш над теми, кто утверждает, будто он на самом деле не существует, будучи простой оптической иллюзией или причудливым призраком, будто в лучшем случае он является эфемерной разновидностью тумана, цветным конденсатом, бесполезным паром, а также и над другими, еще более многочисленными, кто утверждает, будто он не силен в одежде.

(Краб, встречаясь в зеркале со своим изображением, испытывает желание зайти и купить его.)

* * *

Не следует слепо доверять всему, что можно прочесть; воздадим же наконец ему должное в той области, где клевета особенно преуспевает: Краб — весьма изысканный любовник. Покидает поутру своих партнерш утомленными, удовлетворенными, захлестнутыми, чуть не утонувшими. За всем этим не стоит ни какого-либо колдовства, ни особого благоволения природы, Краб — такой же горемыка, как и все остальные (его портрет проясняется с опозданием), самого обычного телосложения. Но до того как начнется развлечение, пока они расшнуровывают, развязывают и стягивают с себя различные предметы своего белья, он тайком подсоединяет свой семенной канатик к семенному канатищу находящегося в соседней комнате носорога. Отсюда и его из ряда вон выходящие достижения.

Конечно же, не мешало бы, не откладывая в долгий ящик, восстановить образ Краба — но вот надо ли выдавать для этого его невинное мошенничество?

* * *

Нет ничего более озадачивающего, нежели следы, оставляемые Крабом за собой на песке или снегу, — каковые все же напоминают о его решительной походке и образуют узенькую, совершенно прямолинейную тропинку, без перебоев или поворотов, без возврата, дорожку, по которой легко следовать тому, кто знает, куда он идет, — озадачивающую потому, что каждый из его следов уникален, начать хотя бы с широкого оттиска левой босой ступни, затем, чуть впереди сдвинутый вправо отпечаток круглого, с трещиной, деревянного башмака, следом за которым идет третий, трехпалый, а затем — множество других, подчас на несколько километров, столь же четких, более или менее глубоких, но совершенно разных, то пальчатых, то нет, овальных, когтистых, раздвоенных, перепончатых, извилистых, с отпечатком правой босой ступни в конце, ведущим прямо к Крабу, вы и впрямь обнаружите его сидящим на скале, или на пне, или, возможно, забравшимся на дерево, неподвижным, не сводящим глаз с горизонта, как будто можно продвинуться и дальше.