– Ты не умеешь любить. Ты мне не нужен, – Варя стояла рядом и жалобно смотрела на меня.

– Уходи.

Она вылетела из квартиры, не замотав платок, не застегнув пуговиц, похожая на черную всклокоченную птицу. Рыдания наполнили лестничные марши, их звук я слышал много дней, слышу порой и теперь.

Не раздеваясь, я сел на стул. Все было кончено. Если бы кому-нибудь пришло в голову устроить всемирный турнир по безобразным расставаниям, мы бы уверенно заняли призовое место. Но могло ли случиться иначе?

Любовь дурно влияет на нас. Меня обрекает на робость и занудство, Варвару – на ревность и подозрительность. Ее раздражает зависимость от меня, хотя я в этой зависимости, кажется, неповинен. Порознь мы лучше, чем вместе.

Взгляд упал на коробку с новыми ботинками. Что ж, поеду один. Подумаешь! Есть вещи, которых нельзя допускать. Она бы еще частного сыщика наняла. Частный сычик, ха-ха-ха! Но почему я не сказал, что письму, которое она без спросу прочитала, больше двадцати лет? Это означало бы оправдываться в ситуации чужого преступления? Вдруг я поймал себя на мысли, что оскорбило меня не только нарушение тайны переписки, но и вторжение в ту старую историю. Давняя любовь умерла, но я не хотел никого подпускать к ней. Пусть живет хотя бы в прошлом, нечего водить туда экскурсии туристов, и никто не рад расхитителям гробниц.

Но если святость этого места или времени так важна, значит ли это, что прежняя любовь все еще не остыла до пепельной серости, до температуры равнодушия? Получалось, в некоторых обстоятельствах я, как и прежде, готов охранять мою распавшуюся семью, вставать с оружием на пороге давно развалившегося дома. Конечно, Варваре было бы больно знать об этом. Но, вероятно, это ею и двигало? Возможно, она ревновала меня именно к прошлому. Вдруг сама сохранность старых писем означала, что я не могу принадлежать ей целиком? Я нужен Варваре целиком, она не собирается мной ни с кем делиться. Как могу я осуждать любящую меня за любовные безумства?

Главный вопрос: можем ли мы быть вместе с человеком, который то и дело производит у меня дома обыски, пытаясь найти доказательства моей неверности? Можем ли мы быть вместе, если Варвара Ярутич – враг любви к ней? Она борется с моей любовью, как с сорняком, а я пытаюсь защитить свою любовь – от любимой. Разве это не безумие?

За окном гулял снег, в нем не было ни страсти, ни горечи, ни беспокойства за собственную судьбу. Он не боялся упасть с высоты облаков, растаять или угодить под колеса машин, пробивавших вечерний снегопад столбами мельтешащего света. Почему я завидую его бесчувствию?

Нарядная коробка с ботинками, как и прежде, стояла на полу прихожей, точно на театральной сцене. Вспомнилось вдруг, как Варя собирала тюбики краски, какие-то чумазые ручки и кисти в жестянку, готовясь к поездке в Италию. «А ведь она мечтала об Италии куда сильнее меня». В тишине квартиры послышался шорох бумаги. Оказывается, мои пальцы все еще сжимают старинное письмо от женщины, с которой мы расстались давным-давно.

Что, если Варвара сильнее чувствует не только желание поехать в Умбрию? Что, если она вообще чувствует сильнее что бы то ни было? Например, любовь. Перед глазами мелькнул платок, который она не успела повязать, когда я выгонял ее из дому. Жалость, острая, точно осколок стекла, прошлась по мне, стало больнее, но почему-то и легче.

Почему я ощущаю любовь к Варе как жалость? Где ты, радость любви? Неужели только в этом старом письме?

Позвонил Крэм. Сказал, что у него родилась гениальная идея – создать тренинг «Родись красивой, стань счастливой». Для женщин, которые думают, что все проблемы связаны с их красотой. Подумайте, говорит, как устроить, чтобы мужчины, которым захочется прийти ради красивых женщин, могли это сделать. То есть чтобы название тренинга им не мешало.

– Типа «Родись красивой, стань счастливой. Мудрость обоего пола».

Я старался не засмеяться изо всех сил, и у меня почти получилось.

Самолет Москва – Рим (с пересадкой в Белграде) вылетал в три часа ночи. В аэропорту было пусто. Во всем зале вылета не спали только большие круглые часы – минутная стрелка двигалась со скоростью секундной, причем в обратном направлении.

Удивительно, что есть на свете люди, способные спать в аэропорту. Совесть их чиста, будущее безынтересно, собственность не имеет значения. Они не боятся прослушать важное объявление, проспать рейс и среди чужих людей чувствуют себя, как у мамы на ручках. Лично мне не удается уснуть в аэропорту, хотя это было бы так кстати – рейс задержали на два с половиной часа. В Белграде самолет приземлился за десять минут до отлета в Рим стыковочного рейса. Как мы неслись по коридорам аэровокзала! Варвара прижимала к груди зеркало, обернутое в черную бумагу, – благодарственный подарок Вадиму Марковичу.

Похоже, самолет Белград – Рим дожидался нас двоих. Над летным полем начинало розоветь зимнее утро, которое мы видели пару секунд. Раздраженно улыбаясь, стюардесса впустила нас и мгновенно захлопнула люк.

В римском аэропорту мы с полчаса следили за черной лентой, по которой выезжали сумки и чемоданы – сначала кучно, потом все меньше. Наконец транспортер замер, и мы поняли, что наш багаж остался в Белграде. К счастью, деньги и документы лежали в рюкзаке. Заполнив бумаги, мы поехали в Рим.

– Давай хоть немного погуляем по городу, раз уж мы налегке, – предложил я. – Заодно купим зубные щетки.

За всю ночь мы спали не больше часа, поэтому впечатления доходили медленно и частями. Светило яркое зимнее солнце. Фонтан Треви лежал в руинах, огороженный строительными барьерами. В кафе за спиной горели длинные газовые рожки, из динамиков тихо наигрывал американский джаз. На площади перед Пантеоном в фонтане моржевали голуби. Рим, настоящий Рим был рядом, но не обращался в чистую радость, как прежде. Я подумал, что так, наверное, воспринимал мир Лазарь в первые минуты после воскресения. Онемение чувств вместе с ошарашенностью, сознание чуда, которое не дошло до сердца. Холодно, до чего же холодно в мире.

На вокзале Термини сновали японские туристы, монахини из Индонезии, носильщики, расхаживали карабинеры с патрицианскими лицами. Варвара давно проснулась и любопытно оглядывалась по сторонам. Стало повеселее. А может, я просто люблю вокзалы. Поезд в Перуджу отходил через десять минут.

За окном проплывали башни, купола, полуразрушенные арки акведуков, заводские корпуса, зимние пальмы, выцветшие вывески, итальянские имена станций, сверкнула чумазым топазом вода Тибра под мостом. Поезд двигался почти беззвучно, а я пытался представить, каким будет поместье Эмпатико, что там за здания, сады, что за сооружения, в которых людские привычки перестают усыплять сознание. В разговорах Крэм называл их «топами». Рисовались парадоксальные лабиринты, огромные китайские шары, вставленные один в другой, зеркальные комнаты,