Однажды вечером Лена зашла за нами после закрытия и вдруг заявила, что она корит себя за то, что не дала мне учиться в музыкальной школе, когда я был мальчишкой, откуда ей было знать, что у меня талант, а теперь ей очень жаль, потому что я мог бы продвинуться куда дальше. Она предложила, чтобы я брал уроки, а она мне все оплатит. Мы со Стеллой обомлели. Впервые в жизни она высказала сожаление. Я объяснил, что уже слишком поздно, потерянных лет не вернешь, в любом случае моих дарований не хватало, чтобы стать концертирующим пианистом, и потом, мне действительно нравилось то, чем я занимаюсь в ресторане, и ничего иного я не хочу.

В другой вечер она сидела за стойкой бара, и официантка позвала меня на помощь: Лена попросила оставить бутылку виски рядом с ней. И опрокидывала стаканчик за стаканчиком. Я взгромоздился на табурет рядом. У нее был маслянистый взгляд алкоголиков перед окончательной отключкой, когда они готовы открыть шлюзы и выплеснуть все отвращение к жизни, которое накопилось на сердце. Я сделал вид, что не замечаю, в каком она паршивом состоянии. Взял бутылку, плеснул себе и отставил виски от нее подальше.

– Знаешь, что хуже всего? – спросила она нетвердым голосом.

Я сказал, что нет.

– Это когда тебя поимели.

Она увидела, что я не понял.

– Видишь ли, эта девица… я же ее хорошо знала, она была из давнишних подруг, мне и в голову ни на секунду не могло прийти, что она держит меня за последнюю мудачку, с которой можно так по-сволочному обойтись, потому как я просто тупое бревно, понимаешь? Это меня и убивает. Что меня предала эта тварюга. Дошло? Никому больше нельзя доверять.

Лена допила свой стакан, глубоко вздохнула. По ее щеке покатилась слеза, и внезапно на нее напал ужасный приступ кашля, который тряс ее, как тряпичную куклу. Она никак не могла остановиться, я похлопал ее по спине. Мне казалось, она сейчас задохнется. Официантка дала ей стакан воды. Ей удалось отпить немного. Дыхание у нее прерывалось, она словно сломалась пополам.

За неделю до моего дня рождения она пришла поговорить, сказала, чтобы я ни о чем не беспокоился. Я могу оставаться дома. Она смирилась. Главное не это.

– А что главное? – спросил я.

Она посмотрела на меня и чуть было не ответила, я видел, как она заколебалась, как сдерживала готовые сорваться слова, я ждал, но она промолчала.

* * *

Вот уже несколько дней Стелла носилась с навязчивой идеей: ей хотелось организовать нечто особенное в честь моего дня рождения, нечто знаменательное, чтобы отпраздновать мое совершеннолетие и примирение с Леной, но она не могла придумать, что именно. Попробовала поговорить об этом с матерью, но та уклонилась от темы. Стелла принялась настаивать, Лена ответила, что на данный момент она не в настроении праздновать. Закрытие «Студии» угнетало все сильнее, ее дело завязло, а адвокату не удавалось ускорить процедуру, у нее было ощущение, будто ее затягивают зыбучие пески.

Мы возвращались вдвоем из ресторана, пешком, погода была хорошая, Стелла перебирала различные возможности, которые перед нами открывались: ужин на Эйфелевой башне или на речном трамвайчике или еще что-то в том же роде, чего они с Леной никогда не делали.

– Можно сходить в «Лидо» или в «Мулен-Руж», было бы забавно, – предложила Стелла.

– Тебе это и правда кажется забавным?

– А мюзикл? Может, сходим на мюзикл? Мы никогда ничего такого не делаем.

– Я-то не против, но не уверен, что она оценит.

– А может, пойдем все вместе на концерт? Я могу достать билеты на Маккартни.

– Вот это было бы хорошо. Только захочет ли она? Это не совсем в ее вкусе.

– Знаешь, Лена переменилась. Она получила здоровенную оплеуху и стала куда более гибкой, и потом, это же зрелище, выход в честь твоего дня рождения, можно и потерпеть. Да, Маккартни – это неплохо. Мне кажется, последнее время ей получше, она снова смеется, и брюзжит тоже, это хороший знак. Я уверена, если бы она снова взялась за работу, все пошло бы как раньше. Завтра позвоню Натали, чтобы она пошевеливалась. Нужно получить от судьи разрешение открыть «Студию».

Когда мы вернулись домой, квартира была заперта снаружи и погружена в темноту.

– А, наверно, они решили проветриться, – сказала Стелла.

Зайдя в гостиную, я сразу заметил у вазы листок, на нем наклонным почерком Лены были написаны три строчки. Стелла взяла его, прочитала, бросила на меня пустой взгляд и протянула листок мне:

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы осознать то, что я прочел, я отказывался верить, настолько невероятным это представлялось. Стелла опустилась на стул, сгорбившись, вытаращив глаза и приоткрыв рот, я положил ей руку на плечо.

– Это шутка? – пробормотал я.

– Не думаю, нет.

* * *

Вот так все и кончилось.

Мы были семьей, настоящей; да, я знаю, некоторые не смогут сдержать улыбки, но это правда. Мы даже были обычной семьей. Нравится вам это или нет. Не то чтобы мы говорили друг другу нечто особенное, но мы были счастливы вместе, глубоко спаянные, со своими привычками, шутками, стычками. Мы были живыми, а сейчас словно один из нас умер. И оставшимся всегда будет его не хватать. Как если бы Лена покончила с нашей семьей. Или как если бы мы оба получили жестокий апперкот в голову. И вот мы со Стеллой оглушены, мы в нокауте, хоть и стоим на ногах. Растерянные. Едва дыша. Случившееся так огромно, так неожиданно, что мы чувствуем себя как обиженные дети и даже не реагируем. Ту ночь, да и все последующие, мы провели без сна, прокручивая в голове одни и те же дурацкие вопросы. Почему она все разрушила? Как ей хватило духу так с нами поступить? С нами! Значит, мы ничтожно мало для нее значили, раз она так с нами обошлась? Как можно так долго прожить бок о бок с человеком и так плохо его знать? А просыпаясь, мы говорили себе, что все это было лишь дурным сном и Лена сидит здесь, в гостиной, ворча или отпуская свои хреновые шуточки.

Но там никого не было. Только кладбищенская тишина.

Мы проживали кошмар наяву. Она сбежала, ни на секунду не задумавшись, какую бесконечную боль нам причинит, и даже не набравшись мужества сказать нам это в лицо. Мы живем в ненормальном и фальшивом мире. Нам беспрестанно твердят о семье, вдалбливают, что это самое прекрасное на свете, самое сильное и важное, но тот, кто убьет человека, отправляется в тюрьму, а тот, кто разрушит семью, кто из-за безответственности и эгоизма изничтожит своих близких, не рискует ничем, его чуть ли не превозносят за то, что он следовал своим склонностям и добился свободы. Все пожимают плечами, думая, что такова жизнь и люди оправятся, но это вранье. Вот мы, мы никогда не оправимся. Наша семья больше не существует, я потерял мать. Я смертельно обижен на нее за то, что она все пустила прахом. Получается, я ничего для нее не значил, в своей прощальной записке она обо мне и не вспомнила. Спасибо за подарок на день рождения.