Анализ текста не занял много времени, но прояснил окончательно три существенных момента. Первый взгляд не подвел Ванду — убитую, безработную журналистку Елену Ткаченко, перебивающуюся убогими сезонными заработками, она не знала никогда.

Два вторых обстоятельства были очень существенны и очень тревожны.

Во-первых, Елена Ткаченко жила практически по соседству с Вандой, в одном из домов, составляющих единый жилой массив, и убита была, по сути, в их общем дворе.

Во-вторых, женщина не была ни изнасилована, ни ограблена: в ее кошельке остались нетронутыми пятьсот рублей — деньги по нынешним временам отнюдь не малые, а сумка, кроме того, была набита приличными весьма продуктами из супермаркета. Ванда представила, что бывшая, судя по газетной заметке, популярная журналистка, в недавнем прошлом ведущая серьезной информационно-аналитической программы, вынуждена была часами прогуливаться на холоде в шутовском елочном наряде, развлекая пресыщенных ныне всякой рекламой посетителей супермаркета всего за несколько ярких фирменных пакетиков с едой и пятьсот рублей наличными, и зябко передернула плечами, искренне сострадая своей недавней соседке. Она снова взглянула на крупное фото, занявшее почти весь газетный лист. Лицо женщины было тонким и интеллигентным. Наверное, ей было неловко и стыдно являться людям в таком несерьезном виде, конечно же, она боялась, что ее узнают соседи… Ванда вглядывалась в широко открытые мертвые глаза, запоздало стремясь выразить свое сочувствие Лене Ткаченко.

Но тут взгляд ее наткнулся на еще одну деталь, несущественную на первый взгляд и потому не замеченную сразу. Фокусируясь на лице убитой и ее роскошных, рассыпанных как будто специально волосах, бесстрастный объектив фотографа захватил крошечный фрагмент куртки, в которую та была одета. И это была очень интересная куртка. Собственно, это была даже и не куртка вовсе, а вязаный жакет из очень толстых ниток, белый фон которого был сплошь покрыт искусно вышитым ярко-голубым орнаментом в скандинавском стиле. Куртка была довольно длинной, внизу ее стягивал широкий плотный манжет, тоже связанный из грубых белых ниток, такой же манжет образовывал у горловины высокий воротник, застегивающийся на большую перламутровую пуговицу. Такие куртки были очень модны лет двадцать назад, во времена институтской молодости Ванды, но нечто подобное стадо просматриваться и в тенденциях современной моды, лишний раз подтверждая известную истину, что новое — это всего лишь хорошо забытое старое. Разумеется, всех этих подробностей на туманной фотографии разглядеть было невозможно: в кадр попал только крохотный кусочек ткани со знакомым орнаментом. Но Ванде и этого было более чем достаточно: ровно двадцать лет назад она сама, презирая морозы, щеголяла в точно такой же шведско-норвежской куртке, дополняя ее толстым белым шарфом, многократно обернутым вокруг шеи. Куда потом делась ее модная куртка, Ванда и не пыталась вспомнить: с вещами она расставалась быстро и без сожаления. Ее ровесница Лена Ткаченко оказалась человеком более бережливым и предусмотрительным, а скорее всего этому ее научила не очень-то успешная и сладкая жизнь.

Но мысли Ванды сейчас занимало совсем не это обстоятельство. Словно кадр из забытого фильма, перед ее глазами разворачивалась четкая, почти осязаемая картина: медленно расползается черный пластик плотного пакета, и в образовавшееся отверстие выпадает тонкая женская рука, кисть которой плотно облегает трикотажный рукав яркой оранжевой кофточки-«лапши». Не точной копии, но очень похожей на ту, что носила она в молодости.

«И ведь тогда я тоже подумала: как все повторяется в моде спустя столько лет! — пронеслось в голове Ванды, а рука ее уже набирала знакомый телефонный номер.

К счастью, Подгорный ответил сразу.

— Послушай, — не здороваясь и не беря на себя труд что-либо объяснять, сухо обратилась к нему Ванда, — завтра поручи, пожалуйста, самому толковому человеку из всей твоей службы безопасности достать из милиции все материалы по убийствам двух женщин тогда, осенью. Твоей Иришки и той продавщицы из соседнего дома. И, если он успеет, жду вас у себя в полдень. Если не успеет, перезвони и уточни время. Ты меня понял?

— Что-то случилось? — Голос Подгорного моментально осел от волнения, и слова прозвучали сдавленно, словно с трудом прокладывая себе путь.

— Случилось, — коротко ответила Ванда и медленно опустила трубку.

Она была уверена: необходимая информация будет у нее завтра ровно в двенадцать. Без нее же дальнейшее продвижение вперед было невозможно.

Этот звонок сначала вызвал у Татьяны бурю раздражения, потом повеселил, потом показался неслучайным и глубоко символичным и, наконец, вызвал приступ такой безудержной радости и столь мощный всплеск энергии, что она даже испугалась.

Вкратце дело было в следующем. Еще в ту далекую пору, когда Татьяна состояла при Ванде, выступая в роли, более всего соответствующей роли личного секретаря, ей приходилось вести переговоры с огромным количеством людей, так или иначе связанных с Вандой: назначать встречи, лекции, семинары, консультации, согласовывать время интервью для прессы и визитов к личному косметологу и в тренажерный зал, вызывать мастеров для починки телефона, если тот ломался, и выяснять, в какой химчистке возьмутся привести в порядок ослепительно белый норковый жакет. Перечень можно было продолжать до бесконечности, и само собой разумелось, что все это несметное число телефонных в большинстве своем переговоров становилось обоюдным, иными словами, не только Татьяна дозванивалась по сотням телефонных номеров, решая проблемы Ванды, но и ей, в свою очередь, звонило огромное множество народа, причем многократно. На первых порах, когда Татьяна только вникала в сущность новой своей работы, причем вникала крайне старательно и скрупулезно, поскольку больше всего на свете боялась ее потерять, сильнее всего почему-то ее пугала перспектива пропустить какой-нибудь важный звонок и, таким образом, потерять для Ванды контакт с важным для нее человеком. Это тогда казалось Таньке самым серьезным проступком из всех, какие только она могла совершить на новом поприще, и, снедаемая этим страхом, она поначалу всегда оставляла собеседнику огромное количество телефонов, по которым ее можно найти в любое время дня и ночи или уж в самом крайнем случае оставить для нее информацию. В числе этих телефонов, естественно, был и ее домашний, по которому, действительно всегда кто-нибудь отвечал, ибо редкими в ту пору были, счастливые для Таньки минуты, когда дома она оставалась одна и, стало быть, вообще в квартире никого не было.

Со временем эта телефонная лихорадка прошла, улегся страх «потерять» какой-нибудь важный звонок, причем излечила ее от этого недуга сама же Ванда, что называется, личным примером, а точнее, собственным незыблемым принципом, коих в арсенале Ванды Василевской было достаточно много.

«Все действительно необходимые встречи с неизбежностью состоятся сами, стало быть, все случайные вполне могут быть пропущены», — утверждала Ванда. И на этом основании Танька сформулировала для себя более простое правило: «Кому надо — дозвонится» — и успокоилась.

Звонки некоторое время еще раздавались по всем объявленным ею сгоряча телефонам, однако, в конце концов все встало на свои места и организовалось должным образом. Случались, правда, редкие одиночные курьезы, когда Танькину восьмидесятилетнюю бабушку терзал, плохо говорящий по-русски корреспондент французского журнала «Фигаро-магазин», пытаясь продиктовать вопросы для мадам Василевской, но постепенно их становилось все меньше, а потом и не стало вовсе.