заведующего отделением. Болезнь сегодня никак не давала о себе знать. Минимум чёрных точек в глазах, никаких намёков на боль, нормальные запахи и почти никакого шума. Не мудрено, что он задремал. Когда проснулся, лежачим больным уже развозили обед. Соседи по палате недоумевали, почему сегодня не было обхода. Такое же недоумение Федя услышал в голосах двух сестёр, проходя мимо поста. И обрадовался этому, и возмутился, и разволновался.

С наступлением процедурного времени, уже после обеда, когда солнце совсем низко было над горизонтом, в палату вошла старшая медсестра, и следом за ней въехала застеленная каталка. Сомнений не было: это за ним.

— Карачагов?

Фёдор без тени испуга посмотрел в её очки.

— Раздевайтесь.

Один из соседей поинтересовался: «Пункцию будут брать?» Слово «пункция» было несказанно страшнее слова «биопсия», но Федя нашёл в себе силы ответить утвердительно. В операционной, кроме других врачей, он увидел и Алексея Алексеевича с гипсом на правой руке. Тот сначала виновато отводил глаза, но потом всё же заговорил.

— Незаменимых нет, что-нибудь придумаем. Или из Оренбурга, или из Свердловска выпишем специалиста. Я в любом случае буду рядом и сейчас, и на операции. Тебе волноваться причин нет.

Однако всего через несколько минут Федя убедился в обратном. Если после последней пункции, которую брал сам Алексей Алексеевич, он уже вечером самостоятельно ходил в туалет, то в этот раз пришлось пролежать двое суток. И всё это время, будто сорвавшиеся с цепи его симптомы набрасывались на него и набрасывались. Давали передышку пару часов и с новыми силами стучали клювами в основание черепа и петля за петлёй мыльными щупальцами перетягивали шею, затрудняя циркуляцию кислорода, крови, сознания. Когда у него начинались судороги, соседи по шестиместной палате цепенели, как статуи католического некрополя.

— Это самый фатальный, самый жёсткий цейтнот, с которым я сталкивался за всю свою практику, — говорил в телефонную трубку Алексей Алексеевич, — последняя биопсия убедила меня, что через неделю, максимум полторы, надежд не останется.

— Под ноги надо было смотреть.

— Павел Андреевич, в феврале никто не застрахован.

Телефонная мембрана отчётливо передала скрип зубов Павла Андреевича Карачагова.

— Что ответил Свердловск?

— Их специалист может приехать не раньше конца недели. Кандидат медицинских наук, успешная практика, хорошие отзывы коллег. Оренбуржский тоже через неделю. При любых раскладах — сутки на подготовку, на изучение. В обоих случаях это будет самый острый край. Я разговаривал с обоими, и ни тот, ни другой иллюзий не питают. Говорят, если это запущенная медуллобластома, всё тщетно. И тем не менее, оба интересовались дополнительными командировочными.

— Конечно, чёрт бы их побрал! Отец машину уже продаёт, так что тысяча в день. Звоните свердловскому. Я договорюсь с военными, и завтра вечером за ним вылетит грузовой борт. И скажите, что при благополучном исходе сумму командировочных округлю до пяти.

На следующий день, в начале первого.

— Алло. Да, Алексей Алексеевич, добрый день. Накладка с военными. Генерал заартачился, помнит, сука, что я ему характеристику в отряд космонавтов подмочил. Так что не завтра вечером, а послезавтра утром Москва на него нажмёт.

— Павел Андреевич, подождите. У меня хорошие новости.

Хорошей новостью было неожиданное возвращение из Афганистана коллеги и ученика Алексея Алексеевича, давно ставшего ему добрым другом. Талантливый нейрохирург в свои тридцать шесть лет оставался по-хэмингуэевски романтичной личностью. Ещё при Андропове он написал несколько заявлений в военкомат, в которых выражал готовность и желание быть полезным ограниченному контингенту нашей армии в ДРА в качестве полевого хирурга. И только при Горбачёве на его заявления обратили внимание. В звании майора медицинской службы он прибыл в Кабул и принял под свою команду передвижной госпиталь. Война потаскала его по горам и долинам, окропила его и чужой, и его собственной кровью. Война почти вытравила из него интеллигента в маминой кофте, теперь его можно было назвать интеллигентом в бронежилете. Два раза его представляли к ордену Красной звезды. Но на его мундире нашлось место только для одного.

Все два с лишним года в Афганистане он курил трубку.

— Миша! — Не мог сдержаться Алексей Алексеевич, — Неужели мы дождались тебя!

Убедить Павла Андреевича в правильности выбора стоило двух часов телефонного разговора. Он от природы не доверял людям, не интересующимся командировочными. Опять же, посттравматический синдром.

— Он два месяца психологически восстанавливался в Ташкенте. Там у него и постоянная практика была по своему профилю в военном госпитале. Сегодня он у нас ассистировал на удалении межпозвоночной грыжи, я наблюдал. Все рефлексы в полном порядке.

— Так вы с ним уже договорились?

— Да. И менять своего выбора не хочу.

И опять в трубке был слышен скрип зубов. Сомнение.

— Давайте определимся с датой, — выдавил из себя Павел Андреевич, — и поставим точку.

— Завтра консилиум и послезавтра утром оперируем.

* * *

Павел Андреевич забыл позвонить в Москву, и поэтому к завершению консилиума на взлётном поле военного аэродрома всё ещё стоял грузовой самолёт с включёнными двигателями, готовый принять в своё чрево хоть десять карет скорой помощи. Ближе к вечеру старшая медсестра привела в палату Фёдора Карачагова другую сестру с инструментами для бритья и стрижки. Федю отключили от капельницы, усадили на стул и гладко выбрили его голову. Чуть позже мама, войдя в палату, обратилась к нему с тревогой:

— А где Карачагов?

И только после этих слов признала в инопланетянине своего сына и разразилась рыданиями. Словами не передать ту обречённость, которая коснулась материнского сердца.

В те далёкие, благословенные времена в СССР было только два компьютерных томографа. Один в Москве, другой в академгородке в Новосибирске. И очереди на них два раза огибали Землю по экватору. Поэтому после трепанации черепа врачи никогда не были готовы к тому, что увидят под ним. Содрогнулся даже закалённый Михаил Германович. Алексей Алексеевич подумал, как же его пациент до сих пор оставался в живых? Переглянувшись, они взялись за дело.

Операция продлилась восемь часов. Михаил Германович за это время похудел почти на килограмм. Были мгновения, когда он слышал свист маджахедских пуль, прошивающих палатку полевого госпиталя, и думал, насколько всё-таки проще оперировать пулевые ранения. Алексей Алексеевич уже через час ловил себя на мысли, что не видит в некоторых движениях рук своего ученика никакого смысла. И также в бесконечных минутах его замираний, как будто тот ждал подсказки, и даже в его редких командах. Алексей Алексеевич чувствовал острую боль под гипсом, когда пальцы его правой руки пытались повторить движения пальцев Михаила Германовича. И у обоих не было ни секунды уверенности в своих мыслях и движениях и ни секунды на