— Ну, да, я и не скрываю… Я за образец взяла… Даже и великие поэты так делали… А все-таки хорошо, и ты из зависти придираешься. Хорошо, ведь, mesdam'очки? — И она обвела класс сияющими глазами.

— Хорошо, Маруся, очень хорошо, — одобрили все. — Вот-то обозлится Церни!

Церни был наш учитель арифметики. Длинный и сухой, как палка, он поминутно злился и кричал. Его в институте прозвали «вампиром». Его уроки считались наказанием свыше. Страница журнала, посвященная математике, постоянно пестрела единицами, нулями и двойками. Больше десяти баллов он не ставил даже за самый удовлетворительный ответ.

— Хорошо, — говорил он, улыбаясь и обнаруживая при этом большие желтые зубы, — вы заслуживаете 10 баллов.

— Но почему же не 12, monsieur Церни? — расхрабрившись, приставала ободренная похвалой девочка.

— А потому, г-жа Муравьева, что только Господу Богу доступны все знания на первый балл, т. е. на 12. Мне, вашему покорному слуге, на 11, а уж вам, госпожа Муравьева, на 10.

— Ах, душки, — возмущалась Додо вполголоса, вернувшись на свое место, — вампир-то какой грешник! Самого Бога замешал в свою поганую арифметику!

Церни ненавидели всем классом и бесстрашно выказывали ему свою ненависть. А однажды после несправедливо поставленной Милочке Корбиной, тихонькой и прилежной девочке, двойки за не понятую ею задачу — его решили «травить».

В то время как на уроках других учителей на кафедре красовались красиво обернутые протечной бумагой мелки с красными, голубыми и розовыми бантиками, — на уроке Церни лежал небрежно брошенный обломок или, вернее, обгрызок мелка, едва умещавшийся в руках. В чернильнице постоянно плавали мухи, а перо клалось умышленно такое, что им едва-едва можно было расписаться в классном журнале.

Тане Покровской, обожавшей Церни (у Тани Покровской всегда все как-то выходило «не слава Богу», и ее признавали неудачницей), строго запретили «выручать вампира», и Таня, проплакав урок своего «душки-Цирющи», покорилась.

— Делайте с ним что хотите, mesdam'очки, но прекращать мое обожанье теперь, когда вы его решили травить, я считаю подлостью, — кротка заявила она.

— Ну, и обожай своего вампира, а мы все-таки его изведем вдребезги, — решила Запольская и тотчас же села за свое стихотворение…

Муза улыбнулась Марусе, и начало пародии на «Воздушный корабль» вышло довольно удачным.

Краснушка была не прочь продолжать в том же духе, но Муза заупрямилась, и девочка ограничилась только одним четверостишием, которое бойко подмахнула под стихотворением:

Единицы, двойки, тройки

Так и сыплет нам вампир,

Весь при этом злобой пышет,

Берегись, крещеный мир!

Было решено положить листочек со стихом на стол около чернильницы, как будто неумышленно позабытый. Каждая из девочек влезала на кафедру, чтобы убедиться в присутствии листка.

На этот раз, как бы золотя пилюлю, Церни положили мелок с красной оберткой и бантом. Даже приклеили на бант картинку с изображением улетающего в небо ангела.

— Это предсмертное удовольствие, — смеялись шалуньи, — ведь умирающим всегда делают что-нибудь приятное, а вампир наверное, прочтя стихи, лопнет со злости!

Тане Покровской кто-то предложил обвязать руку черной лентой, как бы в знак траура.

Таня дулась и сердилась, но идти против класса не посмела. Это было бы нарушением правила товарищества, что строго преследовалось институтскими законами дружбы. «Умри, а не выдай», — гласил этот закон, выдуманный детскими головками, то великодушными и разумными, то сумасбродными и фантазирующими сверх меры.

Я подошла последнею к кафедре. В этот день я была дежурною по классу и на моей обязанности лежало посмотреть, все ли необходимое приготовлено учителю.

Все было на месте, не исключая и злосчастного листка со стихотворением.

Едва успела я открыть чернильницу и вытащить из нее двух утопленниц-мух, как дверь широко распахнулась, и рыжий, длинный, сухой Церни влетел в класс.

Еле кивнув привставшим со своих мест девочкам, он взобрался на кафедру и готовился уже приступить к вызову учениц, как вдруг взор его упал на злополучный листок. Осторожно, худыми, кривыми пальцами, словно это была редкостная драгоценность, Церни взял его и, приблизив к самому носу, начал читать — о ужас! — вслух…

По мере чтения, лицо его, из землисто-серого, становилось багрово-красным. Покраснел его высокий, значительно увеличенный лысиною лоб, его бесконечный, «до завтрашнего утра», как говорили институтки, нос и шея, в которую с остервенением упирались тугие белые воротнички крахмальной сорочки.

Злобой бешеною пышет.

Берегись, крещеный мир!

удивительно отчетливо и чисто произнес он заключительные строки и отложил листок.

Гробовая тишина наступила в комнате. Слышно было, казалось, как пролетела муха… Церни откинулся на спинку стула и злобно-торжествующими глазами обводил класс… И каждой из нас стало неловко, в каждой из юных головок не могла не мелькнуть мысль: «Уж не слишком ли далеко зашла наша шутка?»

Протянулась минута, показавшаяся нам вечностью. Молчал класс, молчал Церни. Злополучный листок снова красовался в его руках.

«Уж разразился бы скорее, — томительно выстукивали наши сердца, — все равно — помилования не жди, так уж скорее бы! У-у! вампир противный».

Но он не разразился, против ожидания, а, наоборот, сладчайшим голосом обратился к классу:

— Не правда ли, остроумное произведение, mesdames? Горю нетерпением познакомиться с именем талантливого автора. Надеюсь, он не замедлит назваться.

Но все молчали… Это была жуткая тишина, от которой становилось горько во рту и больно-больно ныло под ложечкой.

— Ну-с, если сам автор не желает назваться и прячется за спины подруг, — так же неумолимо-спокойно продолжал Церни, — то, делать нечего, приступим к допросу. Кстати, входя в класс, я кое-что заметил. Надеюсь, у виновной хватит достаточно смелости не отпираться?

Что это? Злые и холодные глаза вампира уставились на меня с неподражаемым выражением скрытой насмешки… Неприятно и неловко становилось от этого взгляда.

«Что ему надо? — мучительно сверлило мой мозг. — Что он смотрит?»

Снова тишина воцарилась в классе… Снова противный, слащавый голос прозвучал нежнейшими нотами:

— Не будете ли любезны назваться сами? — И снова выпуклые, гневные глаза неопределенно-водянистого цвета остановились на мне.

Я почувствовала, как вся кровь то приливала, то отливала в моем лице, как вдруг похолодели мои дрожащие пальцы, и я уже не могла отвести взгляда от злых и пронизывающих меня насквозь глаз учителя.

И вдруг случилось то, чего никто из нас не ожидал: Таня Покровская вскочила со своей парты и, молитвенно сложив руки, прокричала на весь класс, давясь тщетно сдерживаемыми слезами: