их дом бомба — небольшая, кассетная. Немцы такие бомбы, как горох, разбрасывали. Разнесла бомба дом — развалины, в общем, остались. Четыре года на них лопухи и полынь росли. А в сорок седьмом Хмельницкие из эвакуации вернулись. За лопаты — и все выкопали. Самое интересное, что ни фарфор, ни хрусталь в земле не пострадали. Кровать заржавела. А что делать? Сырости у нас много. Весной дожди, осенью дожди, зимой дожди. Снег один раз в пять лет выпадает…

Онисим принес с базара шляпу — велюровую, цвета «кофе с молоком». Я онемел от удивления. Дед Антон цокнул языком и тут же подсказал:

— Дряпа купить надо. Дряпа…

Онисим ответил без улыбки, но и без злости, собрав морщинки у глаз:

— На драп ныне кишка слаба. — Подумал, добавил спокойно: — Драп тоже будет. Обязательно…

— Ты померяй, — посоветовал я. — Брось взгляд в зеркало. Может, у тебя уши торчат.

— То есть как торчат? — забеспокоился Онисим.

— Натурально, — пояснил я. — Уши должны убираться в шляпу.

— Шляпа не шапка, — ответил Онисим и подошел к зеркалу. — Да и уши у меня совсем маленькие.

Зеркало висело над умывальником возле входа. Когда-то это было красивое зеркало, средних размеров, овальное, в деревянной раме с завитушками. Сейчас же, треснутое наискосок с верха до середины, оно наводило грусть рыжиной пятен и матовой мутью, похожей на туман. Лак, когда-то облагораживавший дерево, давно потрескался, в резьбе скопилась грязь, плесень…

Шляпа сделала Онисима неузнаваемым и, конечно, смешным. Нет, она была ему в самый раз и сидела совсем неплохо. Но то, что Онисим был в облезлой стеганке, грязных кирзачах, латаных солдатских галифе, лишь подчеркивало нелепость данного головного убора.

— Может, зазря я потратился? — спросил он неуверенно, умоляя взглядом о возражении.

— Любовь к женщине, как и к отчизне, требует естественных жертв, — высокопарно ответил я.

Дед Антон одобрительно кивнул головой. Сказал:

— Я помню, когдась влюбился, бычка на радостях зарезал. И съел…

— Один? — поинтересовался я.

— Не-е… С хлопцами. Но все равно расходы.

Онисим снял шляпу, повертел ее перед окном на свету.

— Сто шестьдесят целковых стоит, — сказал не без гордости. Облизал губы.

— Ты бы на отрез гроши копил, — посоветовал дед Антон. — С отреза пошить можно и портки, и пиджак…

— Деньги не копить надо, зарабатывать, — веско ответил Онисим. Повесил шляпу на гвоздь, рядом с полотенцем. Посмотрел на нас с дедом: — Между прочим, у меня сегодня день рождения, так считайте, сам себе подарок сделал.

Дед Антон шмыгнул носом, потер ладонь о ладонь. Была у него такая привычка. Напомнил:

— Поставить бы по такому случаю не грех…

— Вам бы все ставить… — Вынул из сумки бутылку белой. — Ладно, пользуйтесь моей сердешностью…

Окно было открыто. С улицы слышалось кудахтанье курицы. Тянуло свежим воздухом. Между корявым стволом груши и оранжевыми кустами смородины светилась паутина. Еще час назад, когда я распахивал раму, паутины не было. На упавших листьях то там, то тут розовели и желтели яблоки, издалека похожие на грибы. На заборе, выгнув спину, сидела кошка, смотрела на дорогу, по которой впряженные в телегу быки тащили воз с камышом…

Глаза Онисима светились. Они не делались от этого красивее, но какой-то таинственный свет шел из них: белый, будто припудренный. Была в нем сухость и даже жестокость и ненасытная жажда простора. Может, через нее, эту жажду, смотрели в распахнутое окно на дорогу, на быков, на телегу поколения степняков-кочевников, далеких предков Онисима, от которых у него только и остались одни глаза.

— Хочется весело отметить день рождения, — тихо сказал Онисим, все еще не видя нас. — Что-то очень хочется. Почему?

— От уважения, — бесхитростно объяснил дед Антон. — Уважительный ты человек, вот и бродит в тебе, как брага, желание учинить в нашем кругу праздник собственного появления в мир божий.

Повернулся Онисим. Света больше не было в его глазах, да и самих глаз тоже не было. Так, щелочки — и все. Сказал:

— Я человек не уважительный, осторожный я, это точно. А уважения ни к себе, ни к людям отродясь не испытывал.

— Думается тебе так, — упорствовал дед Антон, поглядывая на бутылку. — От великой скромности…

— Скромности? — переспросил, а скорее подумал вслух Онисим. — Может быть… Может быть, дед Антон, ты и угадал всю мою сущность. Только вопрос к тебе имею: а на чертовой матери на ентом свете нужна такая штука, как скромность?

— Для тишины, — ответил дед Антон.

Онисим не понял. Он даже повел плечами, похоже, от нетерпения.

— Чтобы птичек слышать, — продолжал дед Антон, — голос речки понимать, с лесом разговаривать…

— У нас в палате один такой лежал, — вспомнил Онисим. — С лесом разговаривал… В психбольницу за эти разговоры его отправили, очень запросто…

— Мои слова широко, обхватисто понимать надо, — обиделся дед Антон, насупив брови.

— Мои тоже, — равнодушно ответил Онисим.

21

Я проснулся среди ночи, словно меня толкнули в бок. Дед Антон легонько похрапывал на печке. Через незанавешенное окно перекинула белую ногу луна, уперлась в самое поддувало. Тикали ходики — суетливо, озабоченно. Под полом скреблись мыши. В глубине дома, где за невысокой из дубовых досок перегородкой спал Онисим, колыхалась дремучая темнота. Она колыхалась, не продвигаясь ни вперед, ни назад, подобно тому, как шагает взвод или рота по команде: «На месте шагом марш!»

Много раз я слышал эту и другие команды в сорок втором и сорок третьем, но больше в сорок втором, когда войска были на каждой улице, в каждом уцелевшем доме. Солдаты шли по четыре в ряд, а справа шел сержант или младший лейтенант. И вдоль улицы, побитых домов и ослепленных окон неслось:

— Раз! Раз, два, три! Рот-а-а!

На горе за нашим домом стояла зенитная батарея. Снаряды и разный провиант до середины улицы подвозили на крепких, выкрашенных в зеленое телегах. Потом разгружали и вьючили лошадей. Мы, мальчишки, помогали солдатам. Они давали нам сухари, крупяные концентраты. Случалось, попадался и какой-нибудь сердобольный молодой солдат, у которого можно было выпросить патрон к ППШ или немного артиллерийского пороха. Порох был разный, но всегда красивый на вид и горел потрясающе.

Дядя Вася Щербина однажды увидел у меня автоматные патроны — маленькие, тупорылые. Дело было зимой в самом начале сорок третьего года. Моросил дождь с мелким прозрачным снегом, и земля была нечистой, как тарелка с недоеденной кашей. Я махал топором, силясь наколоть щепок от бревна, которое приволок утром с нижней улицы. Разумеется, помогали ребята. Бревно мы случайно нашли под старыми виноградными листьями во дворе кирпичного дома, разбитого еще в июне.

Дядя Вася крикнул от калитки:

— Привет, хозяин!

Весело приподнял руку и пошел ко