Пальцы парня, перебиравшие шерсть Тии, показались Ионатану до того тонкими, что, похоже, свет проходил через них и, возможно, даже излучался ими. Такими пальцами хорошо играть на гитаре, и ласкать женщину, и касаться веток оливкового дерева. Сверчок ты паршивый, целый день из кожи вон лезешь, чтобы понравиться. Не старайся, потому что я, хоть и нет у меня терпения ни на тебя, ни на кого другого, самого себя выношу с большим трудом, — я все же отношусь к тебе с некоторой симпатией, особенно потому, что знаю: в один прекрасный день индейцы снимут с тебя скальп, несчастный сверчок.

Ионатаном тоже овладели покой и умиротворенность, которые были растворены вокруг. Отдышавшись после бега к счистив грязь с обуви, он спросил:

— Чем я могу помочь?

— Отдохни, — ответила Анат, — еда уже почти готова.

В лучах света, пронзающих темные кроны оливковых деревьев, плясали белые, только что родившиеся на свет бабочки. Они кружились возле юных сосенок в сияющей голубизне, и была среди них одна белоснежная и круглая, неподвижно парившая на одном месте, словно снежинка или цветок апельсинового дерева.

В эту субботу луна забыла спрятаться в свое ночное убежище, потому что по еврейскому календарю наступило пятнадцатое число месяца Шват — день, когда, по утверждению древних иудейских мудрецов, наступает весна и когда празднуется Новый год деревьев. Паутина лунного света была поймана ветвями оливковых деревьев, и казалось, еще мгновение — и можно будет увидеть сына царя Давида, Авшалома, волосы которого, по библейскому преданию, запутались в древесной кроне. То была дневная луна, странная, пугливая, казавшаяся больной. Шершавые оливы окружили ее, взяли в кольцо — так, случалось, тесно обступала слепого еврейского музыканта где-нибудь на Украине или в Польше грубая крестьянская толпа.

— Всю ночь до утра собака лает, а луна молчит и сияет, — выдал вдруг Азария одну из своих рифмованных поговорок, хотя Тия вовсе не лаяла на луну, а, лежа на боку, отдыхала, и глаза ее были спокойны и тихи.

— Еще минутку — и начнем есть, — сказала Анат.

Тишина полей и медовый свет окружали красавицу Римону и ее мужа Ионатана, присевшего, словно старый бедуин, на корточки рядом с ней, чтобы помочь накрошить лук. Анат спрятала под платье, снова открыла и снова прикрыла свои крепкие ноги.

Азария сказал:

— У меня все время такое ощущение, что рядом кто-то есть и следит за нами. Может, стоит кому-нибудь одному занять наблюдательный пост?

— Я, — отозвался Уди, — уже умираю с голоду.

— Во фляжке Азарии есть лимонад, — сказала Анат, — можно уже наливать. И сразу же начнем есть.

Они пили из колпачка, которым завинчивалась фляжка, переходившая из рук в руки, ели салат из мелко нарезанных овощей, печеную картошку и бутерброды с сыром. На десерт были апельсины.

Беседовали о том, что было в деревне Шейх-Дахр до Войны за независимость, о хитрости ее старого шейха, о том, что могли бы арабы сделать с нами, и о том, что предлагает Уди сделать с ними, если вновь разразится война. Ионатан не принимал участия в споре Уди и Азарии. Ему вдруг припомнилась картина, которую он как-то видел в одном из альбомов Римоны: трапеза в густом лесу, под дубами, на поляне, заросшей папоротниками, испещренной пятнами солнечного света. Все мужчины одеты, а единственная среди них женщина сидит совершенно обнаженная, он назвал ее про себя тем библейским именем, которым нарек свою возлюбленную автор найденных им в юности стихов: Азува, дочь Шилхи. Ну и клоун, потешались старожилы кибуца, с расстояния максимум полтора метра, и бык — это не спичечный коробок, бык — это огромная цель…

Мысленно представил себе Ионатан телефонный разговор: среди ночи звонит его второй отец, владелец огромных отелей на восточном побережье Америки, и беседа с ним мгновенно открывает перед Ионатаном простор для новых событий в новых местах, там, где все возможно и все может случиться: несчастья, шумный успех, внезапная любовь, потрясающие встречи, одиночество, смертельная опасность, — далеко отсюда, далеко от развалин этой зловещей деревни с цикламенами в расселинах скал и козьим пометом, не смытым ливнями. «Паспорт, билет и деньги ждут тебя в конверте в кабинете начальника аэропорта. Тебе, Джонатан, надо только сказать им, что ты парень Бенджамена, а уж они знают, что делать. Там уже готов для тебя подходящий цивильный костюм, в правом внутреннем кармане пиджака ты найдешь инструкции».

На горной вершине росла пальма, а рядом с ней — грушевое дерево, растерявшее все листья, искривленное и больное, напоминающее слепого старца, что очутился во вражеском стане. В чем же смысл этой приходящей откуда-то оттуда печали? Может, это тайная шифровка, присланная теми, кто умер, но некогда жил на этой заболоченной земле, кто не сдается, не перестает тосковать, и даже сейчас, как заметил Азария, они дышат рядом с нами, прозрачные и тихие, и упорно требуют своей доли, и не отпускают тебя, и если ты не уйдешь сейчас, сию же минуту, то никогда не уйдешь туда, где тебя, возможно, ждут, но не станут ждать бесконечно, и тот, кто опоздает, опоздает.

Ионатан сказал:

— Оставь на секунду арабчиков вместе с твоим Священным Писанием. Ты помнишь, Уди, когда мы были вот такими маленькими, ветер приносил из деревни Шейх-Дахр запах дыма от их очагов, где пеклись лепешки… Ты помнишь, в темноте, когда мы оставались в нашей общей детской кибуцной спальне, после отбоя, после ухода родителей, после того, как выключали свет, мы лежали под одеялами, и не могли заснуть от страха, и боялись признаться друг другу, до чего же нам страшно, а в восточное окно влетал ветер и приносил этот дым — крестьяне в деревне жгли хворост, смешанный с сухим козьим пометом… Такой арабский дым, и лай их собак, долетающий издалека, а порой их муэдзин начинал завывать наверху минарета…

— И сейчас тоже. — Римона произнесла это не совсем уверенно.

— Сейчас?

— Верно, — подтвердил Азария, — и сейчас слышится издали какое-то завывание. Возможно, кто-то прячется там. А мы вышли, не взяв оружия.

— Индейцы! — возликовала Анат.

— Есть и ветер, — сказала Римона, — и запах дыма, но я почти уверена, что это дым нашего костра, который ты, Азария, развел для нас.

Анат же предложила:

— Может, кто-то хочет курицы? Тут осталось немного. Еще есть два апельсина. Иони, Уди, Азария, если кто-то хочет, пусть ест, а кто сыт и устал, может положить свою голову нам на колени. Времени достаточно.

Из путешествия по склону холма Уди вернулся не с пустыми руками: между валунов нашел он ржавую оглоблю, обрывки кожаной упряжи и лошадиный череп, пугающе, словно в злорадной улыбке, скаливший желтые зубы. Все это должно было украсить лужайку перед его домом, придав ей свойство, которое Уди любил обозначать словом «характерность». Он даже задумал провести раскопки — не сегодня, а когда удастся пригнать трактор, — чтобы извлечь из земли на старом, заброшенном кладбище скелет, который можно будет укрепить стальной проволокой и поставить на лужайке — пусть работает пугалом, отгоняет птиц, удивляя и зля весь кибуц.