Хотя Конан Дойл и обзавелся пишущей машинкой, он все же предпочитал писать от руки, кладя ровные, гладкие строки с редкими помарками. Была у него и “Книга замыслов”, куда он записывал и новые сюжеты, и те, которыми уже воспользовался, и те, которые почему-либо прежде отверг:

Рассказ про буров и про человека с дурной наследственностью. (Это может быть очень сильно.)

Нищий возле биржи и исчезновение м-ра Истона Брауна. (Сделано.)

Женщина, которая умудрялась охлаждать добрый кларет и подогревать дорогое шампанское.

Монашка в глубокой старости встречает человека, из-за которого когда-то ушла в монастырь. (Использовано.)

Изо всех развалин на свете самая печальная — развалина человека. (Конец Каллингворта — использовано.)

Дойл постоянно искал сюжеты и готов был принять постороннюю помощь. “Думаю, может выйти отличная вещь о преступнике-бактериологе, — писал он Джозефу Беллу в ответ на его предложение. — Единственная загвоздка в том, что надо ориентироваться на среднего читателя, которому должно быть интересно с самого начала, а для этого он должен понимать, о чем идет речь. Несмотря на это, полагаю, что-то может получиться, и буду крайне рад, если вы потратите минут десять, чтобы разъяснить мне суть того дела, о котором пишете, а также чрезвычайно признателен за любые достоверные сведения о Шерлоке Холмсе”.

Если над историческими романами Дойл работал очень тщательно, скрупулезно сверяясь с многочисленными источниками, то рассказы о Холмсе писал порой очень небрежно, отчего в них полно вопиющих ошибок и несообразностей. Например, читателю предлагали поверить, будто за пару минут Холмс мог так преобразиться, что даже Ватсон не узнавал его. Или взять собаку доктора: договариваясь снимать квартиру, Холмс и Ватсон (“Этюд в багровых тонах”) обсуждают, какие у кого недостатки и как они могут помешать совместному проживанию. Ватсон говорит, что у него есть “щенок бульдога”. Впоследствии собака не только не мешает, больше того, ни разу даже не упоминается в “шерлокиане”. Еще один великолепный ляп допущен в “Человеке с рассеченной губой”: жена называет Ватсона Джеймсом, при том что зовут его Джон. Ну и непревзойденная по числу ошибок “Пестрая лента” — любимый рассказ самого Дойла, — где описана “болотная гадюка, самая смертоносная индийская змея”. Она приучена пить молоко из блюдца, спускается по шнуру от колокольчика, убивает спящую женщину, затем откликается на свист, поднимается по шнуру и возвращается к хозяину через вентиляционное отверстие. Но “болотных гадюк” не существует в природе (это не значит, что в болотах гадюки не водятся), змеи не пьют молока (они его не переваривают), и они почти совсем глухие (у них нет внешнего уха). Наконец, ни одна змея не сумеет взобраться по шнурку от колокольчика.

Кроме того, сам сыщик — единство взаимоисключающих противоречий. Поначалу мы узнаем, что Холмс всегда встает рано, “съедает неизменный завтрак и уходит из дома”, до того как поднимается Ватсон; но в следующем рассказе он встает “по обыкновению поздно”. В “Знаке четырех” он и слыхом не слыхивал о Томасе Карлейле, однако впоследствии обстоятельно рассуждает о нем. В одном рассказе Холмс говорит, что нисколько не интересуется философией, в другом — цитирует малоизвестных философов и объясняет философские системы. Инспектор Лестрейд, с которым Холмс иногда проводит совместные расследования, из “щуплый человечек с изжелта-бледной крысьей физиономией и острыми темными глазками” превращается в коротышку, похожего на бульдога. В “Происшествии в Вистерия-лодж” Холмс загадочным образом появляется на месте событий в Англии — в это время он путешествует по Тибету.

Конан Дойла все эти мелочи нимало не смущали: “В рассказах, как мне кажется, главное — драматизм, а точность в деталях не так и важна”. И потому, когда какой-то редактор указал ему, что в той местности, которую он описывает в рассказе, нет железной дороги, он безапелляционно ответил: “Я проложил”.

По правде говоря, он никогда особенно не отслеживал, что вышло из-под его пера; не считал сыщика великим персонажем и, хотя зарабатывал с помощью Холмса много денег, не придавал ему значения: он не делал его “серьезным литератором”.

Необходимость написать второй цикл приключений Холмса не помешала Дойлу затеять другой проект. Он сделал из рассказа “Ветеран 1815 года” — воспоминаний “костлявого, согбенного, трясущегося от старости” участника Наполеоновских войн — одноактную пьесу, которую отправил актеру Генри Ирвингу, кумиру своего детства. В сопроводительном письме Дойл сообщал: “Это трогательная история старого солдата. Слезы наворачивались мне на глаза, когда я писал ее, а это верный способ заставить плакать и других”.

Ирвинг попросил своего друга Абрахама (Брэма) Стокера, вскоре прославившегося романом “Дракула”, прочитать пьесу. В то время Стокер был коммерческим директором театра “Лицеум”. “Торопливо проходя на сцену, сменив по обыкновению цилиндр на мягкую широкополую шляпу, которую он надевал на репетиции, Ирвинг остановился у стола, где я работал, и положил на него сверток: “Я хочу, чтобы ты проглядел это во время репетиции. Пришло сегодня утром. Расскажешь мне, что ты об этом думаешь, когда я освобожусь””. После репетиции Стокер сказал Ирвингу, что пьеса прямо создана для него и ни в коем случае нельзя ее упустить, а надо покупать за любые деньги. Ирвинг согласился и немедленно приобрел права за 100 фунтов, а Дойлу 7 марта 1892 года послал записку с поздравлениями: “Ваша небольшая пьеса чудесна, замечательна, я непременно сыграю в ней с большим удовольствием”. Премьера состоялась в Бристоле в 1914 году.

Известность, которую Дойл приобрел как писатель и драматург, сильно расширила круг его знакомств. Он вступил в “Реформ-клаб”: там собирались литераторы во главе с Джоном Робинсоном, редактором “Дейли ньюс”. Его приглашали на литературные обеды, где гостей принимал Джером К. Джером — редактор журнала “Айдлер”[20] и автор книги “Трое в лодке, не считая собаки”, принесшую ему огромную популярность в 1889 году.

Дойл иногда писал для “Айдлера”, содержание которого было весьма пестрым — рассказы, эссеистика, карикатуры, поэзия и интервью. И хотя мрачноватые истории Дойла — например про покойника, являющегося своей вдове, — шли несколько вразрез с юмористическим тоном журнала, его вещи брали охотно. Веселые чаепития у Джерома нередко затягивались до позднего вечера, когда подавали уже более крепкие напитки, и порой гости засыпали прямо на полу посреди редакции.

Как раз на одной из таких вечеринок Дойл познакомился с Джеймсом Барри, за несколько лет до того прославившегося “Питером Пэном”, и они тут же подружились. У них было много общего — оба шотландцы, оба выпускники Эдинбургского университета и страстные любители крикета. У Барри была своя команда, и Дойл вошел в ее состав. Но играли исключительно ради развлечения, так что членов команды несколько смутили сила и напор нового игрока.

Подружился Дойл и с Джеромом, который в 1893 году посвятил “Наброски к роману” “Конан Дойлу, другу с большим сердцем, большой душой и большим туловищем”. Он вспоминает, что Дойл был также большим тружеником: “Он сидел за столиком в углу своей гостиной и писал рассказ, в то время как вокруг смеялись и разговаривали человек десять. Тут ему было удобнее, чем в кабинете. Иногда, не отрываясь от работы, он отпускал какое-нибудь замечание, давая понять, что следит за нашей беседой, но перо его продолжало неутомимо строчить”.