Сезар молча покачал головой и переставил зачем-то свою чашку с места на место.

– Через двадцать четыре дня, – продолжал Видок, – партия из пятисот каторжан прибыла в Брест, где нас одели в красные куртки, зеленые колпаки с железными бляхами и номерами, на плечах каждого выжгли клеймо ТР[6], ноги заковали в кандалы. Я пытался несколько раз бежать, но неудачно. Мне казалось, что удача отвернулась от меня, и я едва не впал в уныние. Наконец, подпилив кандалы и переодевшись в платье монахини, которая за мною ухаживала в тюремном лазарете (та еще была сестричка, все поглядывала на меня с вожделением), я бежал. В тот раз добрался до Нанта, где раздобыл крестьянскую одежду. Мне не оставалось ничего делать, как вернуться в Аррас и рассказать родителям о своих злоключениях. Мои родители, смирившиеся с тем, что пекарем я никогда не стану, поняли, что сын находится в бегах, и переправили меня к бывшему кармелитскому монаху в маленькую деревеньку. Я стал помогать монаху в богослужении и обучении детей. Вот была потеха! С этой ролью я справлялся превосходно, ни у кого даже мысли не возникало, что молодой монах – беглый каторжник. Я бы долго там оставался, но…

– Но? – с любопытством спросила Флер.

– На этот раз меня вновь подвела страсть к женщинам. Однажды ночью, на сеновале, меня схватили местные ревнивицы. Черт, я их понимаю, и основания у них были, но с их методами я совершенно не согласен! Меня раздели и высекли крапивой, после чего голым вытолкали на улицу. Конечно, я заболел. – Казалось, появлением в срамном виде на улице Видок даже гордится. – Через несколько дней, выздоровев, я поразмыслил немного и отправился в Роттердам. Мне надоели французские просторы, и я жаждал покоя в стране тюльпанов.

– Покой в самом человеке, а не в стране, где он живет, – заметил Сезар.

– Вы правы, друг мой, чертовски правы! Но человек слаб и тешит себя иллюзиями… В Голландии я нанялся матросом на капер. По морю я еще не плавал, и мне стало интересно, каково это, к тому же, обещали веселую жизнь и солидный доход. Паспорта у меня никто не требовал, поэтому я назвался Огюстом Девалем. Покой не задался. Я брал на абордаж английские торговые суда, ибо Франция в те дни находилась в состоянии войны с Англией, и за этот грабеж я получал свою долю захваченной добычи. Скопив порядочную сумму, я стал подумывать об открытии собственного дела, но в Остенде на капер нагрянула полиция. Так как у меня не было документов, мне предложили сойти на берег и подождать в участке, пока не установят мою личность. Еще чего! По дороге в участок я пытался бежать, но неудачно. Меня схватили, пригляделись повнимательнее и отправили в Тулон, где выдали одежду каторжника и заковали в ручные кандалы. Там-то у меня было полно знакомых, потому с выяснением личности не возникло никаких проблем. Увы! Я предпочел бы и дальше оставаться неизвестным, но тут мне все припомнили. За побег мне увеличили срок на три года. Я очутился среди людей, которых называют «оборотными лошадьми»; знаете, сударыня, кто это такие?

– Эжен Франсуа, – покачал головой Сезар, – право слово, вы спрашиваете у дамы немыслимые вещи!

– А хорошо бы знать, – со всей серьезностью сказал Видок, – ибо неведомо, как сложится жизнь этой дамы! Не пугайтесь, сударыня, я так шучу. Так вот, «оборотными лошадьми» кликали беглых и вновь пойманных преступников. Нас даже освободили от работы, чтобы исключить возможность побега. Вот она, райская жизнь, наконец-то наступила, подумал я. Не тут-то было. Содержание в Тулоне было намного хуже, чем в Бресте. Я, всегда любивший хорошо поесть, испытывал недостаток в пище, спал на досках, был прикован к скамье и страдал от жестокого обращения. Страдания мои оказались столь велики, что даже тюремщики прониклись ко мне жалостью, но увы, ни один не пожелал выпустить меня на свободу. Что ж, приходилось действовать уже проверенными способами. Чтобы меня положили в госпиталь, я притворился больным. А когда фельдшер по неосторожности оставил свой сюртук, шляпу и трость (вы теперь понимаете, мадам, сколько на свете болванов, раскидывающих одежду где ни попадя!), я, переодевшись в его платье и изменив внешность с помощью заранее приготовленного парика, благополучно бежал из тюрьмы. Однако и на этот раз далеко уйти мне не удалось.

– Вас поймали? – предположила Флер вполне логично.

– Поймали. А потом я снова ушел. И снова попался. И снова. Тогда-то за дерзкие побеги меня и прозвали «королем риска». Обо мне начали слагать легенды, и, признаюсь, это весьма льстило моему самолюбию. Какой только ерунды ни болтали; ну и потеха была все это выслушивать! Говорили, что я оборотень, способный проходить сквозь стены, что я в огне не горю и в воде не тону. Впрочем, имелась в этих слухах и доля правды: однажды я действительно выпрыгнул в реку из окна тюрьмы. – Видок понизил голос, как делает умелый рассказчик, желая подчеркнуть какую-либо часть своего повествования и еще сильнее зачаровать слушателей. – Сгустились сумерки, плыть было трудно. Я продрог, силы оказались на исходе, тем не менее, мне удалось выбраться на берег. И даже умудрился тогда не заболеть. В другой раз, зимой, спасаясь от полицейских, я бросился в бурную реку. Преследователи подумали, что я утонул, но удача держала мою сторону. Видите ли, самой лучшей моей возлюбленной всегда была Фортуна. О, это капризная женщина, но если ты в нее влюбился, она вполне способна ответить взаимностью… и тогда ты можешь об этом пожалеть, но поздно!

Сезар хмыкнул, а Видок продолжал:

– В очередной раз меня арестовали в Манте и как каторжника отправили в Париж в сопровождении жандармов, имевших при себе инструкцию: «Видок, Эжен Франсуа, заочно приговорен к смертной казни. Субъект этот чрезвычайно предприимчив и опасен». Льстило мне это чрезвычайно, но вместе с тем и беспокоило. До самого Парижа с меня не спускали глаз. Я понимал, что положение мое на этот раз очень серьезное, поэтому оставался один выход – бежать.

– Кажется, вполне привычный выход! – заметила Флер, задыхаясь от смеха.

– Ах, вы хохочете, мадам! Не прячьте от меня свои веселые глаза. Вот вы смеетесь, а мне тогда было не до смеха. В Париже меня бросили в тюрьму, расположенную в Луврской колокольне. В первую же ночь я бежал, перепилив решетку на окне и спустившись по веревке, сплетенной из простынь. Фортуна ласково на меня глядела, впереди были новые приключения. Я чувствовал себя непобедимым. Сначала я скрывался, переодевшись пленным австрийцем. Затем служил на пиратском судне, ходил со знаменитыми Полем и Жаном Бартом на абордаж, тонул во время бури. Затем я вновь поступил в армию, где получил чин капрала морской артиллерии. И тут судьба свела меня с членами тайного общества «Олимпийцы», в секреты которого я оказался невольно посвященным.

– Я никогда не слышала о таком… И в газетах не читала.

– Мало кто слышал, верно. На то оно и тайное. Это общество было организовано в Булони по образцу масонских лож. В него допускались моряки – от гардемарина до капитана корабля, а из сухопутной армии – от унтер-офицера до полковника. Членов общества связывала клятва взаимного содействия и покровительства. О политической направленности «Олимпийцев» можно было сразу догадаться по принятым ими знакам – рука с мечом в окружении облаков, внизу опрокинутый бюст Наполеона. – Видок хмыкнул столь презрительно, что по одному этому резкому звуку стало понятно, как он относится к политике. – Как ни странно, деятельность этого общества не вызывала беспокойства у властей. Но осторожный министр полиции заслал в ряды заговорщиков своего агента, который действовал весьма успешно. Именно от тайного агента, когда тот выпил лишнего, я узнал о существовании «Олимпийцев». Вскоре многие члены тайного общества были арестованы, по-видимому, по доносу этого полицейского агента. А я, хотя отказался от предложения стать осведомителем, но эта мысль запала мне в голову, ведь в то время мне уже хотелось жить более-менее честно. Вполне похвальное стремление; в те дни приключениями я был сыт уже по горло.