– Buon giorno. Как поживаете, Микеланджело?

Гидеону Пейну нравилось называть человека Микеланджело, пусть даже это был только дворецкий. В доме царила блаженная прохлада.

– Монсеньор ожидает вас, синьор.

Слуга провел Гидеона по идеально отполированному скрипучему полу, который помнил подошвы прежних жильцов – члена Верховного суда, посла, ряда министров при разных президентах. Дому было больше полутора сотен лет, его отличали высокие потолки и украшала изящно изогнутая лестница над негромко журчащим итальянским фонтаном в стиле восемнадцатого века. На стенах поблескивали картины маслом на религиозные сюжеты. В нише стоял не самый известный, но очень неплохой Святой Себастьян работы Донателло. Микеланджело открыл перед Гидеоном двустворчатую дверь кабинета.

Хозяин, сидевший за музейным письменным столом розового дерева, встал и расплылся в широкой улыбке. Это был красивый мужчина немного за пятьдесят, высокий, темноволосый, с прекрасным загаром, седеющий на висках, атлетически сложенный. На нем было великолепное облачение монсеньора Римской католической церкви. На шее висела серебряная цепь тонкой работы с распятием, которое некогда украшало грудь Джованни Мария Мастаи-Ферретти, будущего Папы Пия IX, провозгласившего догматы о непорочном зачатии Девы Марии и о папской непогрешимости. Драгоценный дар, семейная реликвия.

– Здравствуйте, Ги-идеон!

– Здравствуйте, Массимо!

Двое мужчин сердечно обнялись. Дружба Гидеона и монсеньора Монтефельтро длилась уже немало лет, но особенно их сблизили события вокруг «Мадонны живота».

Как и всякого добропорядочного баптиста-южанина, Гидеона с детства учили презирать папизм и папистов. Но, будучи умелым вашингтонским интриганом, он понимал важность строительства коалиций. Уже на заре существования SPERM он обратился к католикам с предложением бороться сообща. Они были его естественными союзниками. Монсеньор Монтефельтро был у католиков в Вашингтоне вторым лицом – своего рода теневым папским нунцием. Самого же нунция – папского посла в сане кардинала – звали Рудольфе Моро-Лузарди. Массимо отчитывался не перед ним, а непосредственно перед Ватиканом. Со своей стороны, Массимо Монтефельтро считал американских баптистов существами лишь ненамного более развитыми, чем земноводные. Но как дипломат, воспитанный в иезуитских традициях, он прекрасно понимал значимость такого человека, как Гидеон Пейн. Странно, но факт: эти два совершенно разных деятеля искренне симпатизировали друг другу.

Они сознавали, что в них обоих есть нечто комичное: церковный аналог знаменитой истории о скептике, сказавшем, что не понимает, почему два психиатра, встретившись на улице, не разражаются хохотом. Не то чтобы Гидеон и монсеньор Монтефельтро считали себя участниками полноценного розыгрыша, но их общая нелепость не оставалась для них тайной: два великолепных павлина на службе Господней.

Каждого из них восхищала в другом манера одеваться. Облачение католиков завораживало Гидеона так же, как Минивера Чиви[68]– «блеск брони средневековой». Он часами мог слушать, как монсеньор Монтефельтро рассуждает о тонких особенностях таких предметов, как стола, сутана, орнат или казула. После одного особенно увлекательного описания нового великопостного шазюбля, сшитого для святого отца из персидского шелка и украшенного бадахшанской ляпис-лазурью, Гидеон сокрушенно вздохнул: «Какими же тусклыми выглядят по сравнению с этим мои братья баптисты!»

Монсеньор Монтефельтро в ответ улыбнулся и единым духом перечислил с полдюжины баптистских телепроповедников с Юга, чей суммарный доход превышал ВВП штата Делавэр и которые одевались по сутенерско-ангельской моде. Прикид самого Гидеона – шляпа «борсалино» с мягкими полями, трость с серебряным набалдашником, высокий крахмальный воротник, шейный платок, бархатная жилетка, золотая цепочка, карманные часы – приводил на ум пароходного шулера прошлых лет с Миссисипи, который, приехав на Север, старается держаться поскромней, но полного успеха в этом не добивается (намеренно). У обоих священнослужителей были кольца на мизинцах. Гидеон завидовал тому обстоятельству, что, по протоколу, мизинец монсеньора с кольцом положено целовать. Гидеон, впрочем, мог предоставлять для этого другие части тела.

Монсеньор Монтефельтро потому так высоко поднялся в церковной иерархии, что успешно обхаживал богатых американских католичек-вдов, убеждая их, что вернейший путь к спасению – завещать Церкви свое (мужнино) имущество. К настоящему времени он в общей сложности добыл для Матери-церкви более 500 миллионов долларов. В благодарность за такую службу он получил пожизненное содержание, которое заставило бы святого Франциска Ассизского если не хлопнуться замертво, то охнуть и крепко задуматься, а в качестве, так сказать, базы для операций – особняк в Джорджтауне, в котором трудно было углядеть что-либо монастырски-аскетическое.

– Я видел вас в телевизоре, – сказал монсеньор Монтефельтро. – Вы были так хороши, Ги-идеон! Но эта женщина… Dio mio.[69]

– Ох, Массимо, это просто катастрофа. Грандиозная катастрофа.

Мало кому Гидеон мог сделать такое откровенное признание.

Монтефельтро улыбнулся.

– И все-таки вы были очень хороши. По крайней мере хоть не убили ее на прямом эфире.

Монтефельтро вообще-то знал английский язык на оксфордском уровне (он бегло говорил на семи языках), но считал полезным, особенно беседуя со вдовами, использовать чуточку неверный синтаксис и иностранный акцент и порой забывал потом переключиться обратно на свой безупречный английский.

Оба собеседника рассмеялись.

– В следующий раз так и сделаю. Вообще-то именно об этой особе я и пришел с вами поговорить.

– Тогда оставайтесь ужинать, – предложил монсеньор. – У меня такое чувство, что вы очень многое желали бы мне поведать.

– Чудеснейшая новость, – сказал младший сенатор от славного штата Массачусетс, когда Касс вошла к нему в кабинет. – Я уговорил еще двоих… Что с тобой? Точно в торнадо побывала.

Какая бы метафора ни была здесь уместна, вид у Касс и правда был не очень. Веки припухшие, красные. Она специально вышла из такси, не доезжая Капитолия, чтобы проветрить голову, – и ударилась в слезы у мемориала Роберта А.Тафта (популярное в Вашингтоне место эмоциональных всплесков). Она всласть прорыдала там минут пятнадцать, все время призывая на помощь голос инструкторши по строевой, чтобы хоть с его поддержкой прийти в чувство.

– Со мной ровно ничего, – заявила она с вызовом. – Я в отличной форме. В великолепной.

– А подбородок зачем дрожит?

– Затем, что мой отец, – произнесла она так громко, что наверняка было слышно в секретарской, – дерьмо.