Я услышал реку, еще не видя ее, мы обогнули холм, и — вот она перед нами, белая почти между деревьями. В воздухе что-то поменялось, и стало легче дышать. Я сразу почувствовал, что это наша река, только в южном и исконно шведском течении, и, хотя поток нельзя опознать рукой по тому, как течет вода, я сделал именно это, потрогал воду.

Мы спустились к кромке воды и шагом ехали вдоль нее на юг, пока было можно, и отец искал глазами и слева, и справа, и на том берегу, но сперва мы увидели одно одинокое бревно, оно застряло в камышах и гнило там, потом несколько бревен, неподвижно уткнувшихся в берег ниже по течению. Отец тут же вытесал топором из молоденьких сосенок два шеста, мы зашли в воду прямо в обуви, я в моих спортивных тапочках, отец в своих сапожищах, и, орудуя шестами как баграми, мы растолкали затор и пустили бревна дальше по реке. Но отец занервничал, видел я, потому что уровень воды оставлял желать лучшего, а уж тем более для сплава леса, и теперь отец немедленно рвался вперед, дальше вдоль реки. Мы снова вскочили на коней и пустились вперед, в руке мы сжимали шесты, и они торчали сбоку коней, как копья средневековых рыцарей, скачущих по старой Англии на турнир или решительный бой с вероломными варягами. Я старался держать фантазию в узде, но это было трудно сделать, пробираясь на коне через прибрежные кусты, потому что враг в любую минуту мог взяться откуда не ждали. Мы обогнули изгиб реки, за ним начинался прямой отрезок, посреди которого бревно встало враспор между двумя камнями, выпиравшими голыми сухими спинами из мелкой воды, и все подплывавшие новые бревна упирались в преграду, так что теперь здесь собралась огромная куча, и она стояла мертво. Это было не то, что хотелось бы видеть отцу. Он обмяк в седле, смотреть на него было мучительно и тревожно, поэтому я спрыгнул с коня, побежал к воде и стал изучать завал, потом немножко пробежал в одну сторону, по-прежнему всматриваясь в реку, потом назад в другую и дальше вперед, я суетливо перебирал ногами и не мог двигаться спокойно. Рассмотрев затор со всех сторон, я наконец крикнул отцу:

— Если обвязать вот это бревно веревкой, — я показал, какое именно, — и чуть-чуть сдвинуть его с камня, то он пойдет вниз и увлечет все за собой.

— До бревна непросто добраться, — сказал отец ровным голосом, безразлично, — и нам не сдвинуть его ни на миллиметр.

— Нам нет, — закричал я, — но коням!

— О'кей, — сказал отец, и я почувствовал огромное облегчение. Сразу побежал к своему коню, отвязал от седла веревку, потом отцовскую, связал их вместе, сделал петлю на одном конце, растянул ее, просунул в нее голову и плечи и затянул ее на груди, чуть сдвинув узел набок.

— Следи за этим концом, — крикнул я отцу и отвернулся, чтобы не видеть, как он примет от меня приказ, забежал в воду, насколько мне показалось разумным, и бросился в нее, чтобы уже пережить шок. Сначала я бултыхался на карачках, но вдруг стало очень глубоко, и я поплыл к середине реки. Здесь течение было несильное, но меня все же понесло и быстро снесло к запруде. Я выждал, пока не уперся руками в первое бревно, убедился, что держусь крепко, подтянулся, вылез и приклеился подошвами спортивных тапочек к бревну. Постоял, раскачиваясь, поймал правильный ритм и пошел прыгать с бревна на бревно наверх кучи и вниз с другого бока, я держал веревку в одной руке и сделал несколько, очевидно, лишних прыжков, чтобы ноги проверили ритм, такой же ли он тут, как у нас там, и несколько бревен вывернулись у меня из-под ног, едва я на них наступил, и легли иначе, но я уже прыгал дальше, не теряя равновесия, и мой отец крикнул:

— Что ты вытворяешь?

— Я лечу! — крикнул я в ответ.

— Когда ты этому научился?

— Пока ты не видел! — крикнул я, и засмеялся, и добрался наконец до проблемного бревна, где и выяснил, что нужный мне конец лежит под водой. — Придется нырнуть, — крикнул я и раньше, чем мой отец успел открыть рот, я очутился в воде и опустился на дно. Я чувствовал, как течение толкает меня в спину и пихает под руки, я открыл глаза, увидел нужный конец бревна прямо перед глазами и сумел стянуть с себя веревку и надеть петлю так, как я хотел. Все шло как по маслу, так что уже казалось, что я могу стоять здесь такой невесомый долго, просто не дыша и держась руками за ствол. Но вот я разжал руки и вынырнул на поверхность. Отец натянул веревку, и от меня требовалось только побыстрее выбраться на берег. Когда я вылез из воды, насквозь мокрый, отец крикнул:

— Неплохо, черт побери! — Он улыбнулся и привязал веревку к упряжи с помощью конструкции, которую он успел сделать, пока я был на реке, взялся за поводья, крикнул коню «пошел!», и тот потянул изо всех сил, но ничего не произошло. Он еще раз крикнул «пошел!», конь потянул, и мы услышали резкий треск, что-то в заторе сломалось, и вся масса бревен покатилась вперед. Бревно за бревном скатывались на ту сторону затора, и их подхватывало потоком. Вид у отца стал почти счастливый, и я понял по тому, как он смотрит на меня, что и у меня вид тоже счастливый.

Словно бы набросили одеяло, похоронив под ним всё, что я знал и понимал. Жизнь началась с чистого листа. Другими стали цвета, другими запахи, даже мое восприятие вещей изменилось. И не только ощущение теплого и холодного, темного и светлого, фиолетового и серого, но даже то, как я пугался и как радовался.

Потому что я и радовался, бывало, особенно в первые недели после приезда с сэтера. Я хватал велосипед и припускал вниз по крутой горке Нильсенбаккен, а там мимо станции Льян выезжал на Моссевейен, чтобы в нетерпеливом радостном предвкушении крутить педали семь километров до центра, но и беспокойство саднило неотступно, так что я мог вдруг без причины расхохотаться, и собранность стоила мне огромных усилий. Все по дороге вдоль фьорда было известно мне наизусть, но все казалось не таким, как раньше. Несодден и Бюнне-фьорд в районе пляжа Ингерстранд и дома Амундсена, остров Ульвэй с красивым мостом через узкий пролив и следующий островок Малмэй, силосная башня на Виппетанген и серая стена на той стороне гавани, где отшвартован американский корабль. Другим стало даже предсентябрьское небо над городом.

Я вижу себя, как я проезжаю на велосипеде всю эту дорогу до Восточного вокзала. Серые шорты и расстегнутая развевающаяся рубашка, мимо Беккелагет, слева рельсы и фьорд, сразу справа гора и Экебергосен; крики чаек, запах разбухших от креозота шпал и резкий в дрожащем воздухе дух соленой воды. Тогда в конце августа еще парило, хотя лето уже в общем-то прошло, но вдруг ударила настоящая жара, и я то крутил изо всех сил педали, и раскаленный воздух облапывал голую залитую потом грудь, то тихо фланировал под солнцем и пел иногда.

Велосипед достался мне от отца в прошлом году, нового тогда было не сыскать во всей стране. Он много лет был отцовым, но в основном стоял в подвале, потому что отец почти не бывал дома и велосипед был ему больше не нужен, сейчас новое время, говорил отец, и новые планы, велосипед в эти планы не вписывается. Это он просто говорил так. А я очень радовался велосипеду и холил его. Без него я не имел бы такой свободы и дальности в перемещениях. Я несколько раз полностью, как показал отец, разобрал и собрал его. Все детали были вымыты, вычищены и смазаны маслом, цепь крутилась совершенно бесшумно, пробегая от коленвала с педалями до втулки в заднем колесе и назад по отдраенной до блеска коробке для цепи, не скрипнув ни разу с того момента, как я сел на велосипед дома и покатил вниз по горке, до того, как я столь же бесшумно притормозил у вокзала, поставил велосипед на стоянку со стороны моря и в очередной раз вошел в высокие двери, с резкого солнца в пыльный полумрак зала ожидания, чтобы изучить расписание прибывающих поездов. Я шел вместе с народом вдоль перронов и смотрел на таблички, стеклянный купол закопченной крыши вздымался над людьми и поездами, но из всей толпы один только я дернул за рукав кондуктора и стал выспрашивать подробности о каждом поезде, прибывшем в Осло через Эльверум. Он пристально посмотрел на меня, он узнал меня, я уже не раз мучил его тем же, так что он просто ткнул пальцем в расписание. Значит, никакой подспудной информации, никакого пропущенного мной объявления или таблички.