– Нет уж, – решительно отвечал на это Аметистов, – вы дело закрываете, но в суд не передаете. Заявляю совершенно ответственно, что Зоя Пельц – да, впрочем, и Обольянинов тоже, – совершенно тут ни при чем. Они категорически не убивали и не могли убить не только Гуся, но даже и куда более мелкую птицу. Эти люди к такому серьезному делу, как убийство, совершенно не приспособлены.

– Вы полагаете? – саркастически осведомился Сбитнев. – Кто же в таком случае убийца, и кого мы будем судить?

– Вот именно об этом и пришли мы поговорить, – отвечал блистательный Аметистов, затем щелкнул пальцами и выкрикнул: – Але, ап!

При этих словах Буренин стремительно выбежал из кабинета, и в коридоре послышались глухие удары, сопровождаемые болезненными криками. Не прошло и минуты, как дверь снова раскрылась, и Буренин ввел в кабинет растрепанного и испуганного Херувима. Руки у того были связаны за спиной.

– Это что за калмык у вас? – удивился Иван Андреевич.

– Моя есе китайса, – пронзительно прокричал Херувим, – сама плисла!

– Что это значит, – строго вопросил Сбитнев, – зачем нам китаец?

– В этом-то все и дело, любезнейший Иван Андреевич, – отвечал Аметистов, быстрым движением освобождая Херувима от пут. – Китаец ведь не просто китаец, это тот самый убийца Гуся, которого вы так усердно ищете. Он убил его и ограбил, потому что хотел увезти свою любовницу в Шанхай. Мы его вычислили и доставили прямо к вам. Он уже во всем признался и просит считать это явкой с повинной.

Иван Андреевич встал со стула и обошел вокруг Херувима. Учитывая небольшие размеры китайца, времени обход занял совсем немного.

– Так это ты убил Гуся? – спросил Сбитнев недоверчиво.

– Мало-мало убил, – подтвердил тот. – Гусь убил, кулица убил, свинья убил – усех убил.

Иван Андреевич пришел в негодование: при чем тут свинья и курица, когда речь идет об уголовных преступлениях? Не пытается ли китаец заморочить голову следствию?

– Что вы, у нас все как в аптеке! – Аметистов был даже оскорблен подобными подозрениями в адрес Херувима. – Китаец честнейший, на всем рынке такого не найдете.

– Зачем же ему самому являться? – не уступал Иван Андреевич.

– Во-первых, нам-то с вами какая разница? – разумно отвечал Аметистов и интимно взял следователя за лацкан. – Главное, что преступник найден. А почему явился, отчего – кого, скажите, это волнует? Может, надоело ему бегать и прятаться от правосудия, совесть замучила, вот он и решил признаться.

Сбитнев с сомнением покачал головой – несмотря на богатый опыт, он в первый раз слышал о китайской совести. Но Аметистов не уступал: русские, заметил он, только и делают, что о совести говорят, а результат везде один и тот же.

– Но ладно бы только убийство, но дело-то политическое, – упирался Иван Андреевич. – Там ведь содержание притона – ни больше, ни меньше. Разврат и падение нравов.

– Я вас умоляю, – говорил Аметистов, прижимая руки к груди, – какая тут может быть политика. Было бы это дело политическое, разве ЧК его бы вам уступило? Это был художественный салон, понимаете, салон, а никакой не разврат. Туда музыканты ходили, художники, поэты. Туда Мариенгоф с Есениным ходили, а какой же разврат может быть при Есенине? Только благолепие и благонравие. Я вам больше скажу: гости этого салона читали вслух «Капитал» Маркса и избранные статьи Энгельса, в том числе «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Неужели вы и классикам готовы разврат приписать? Нет, нет, никак невозможно! Кстати, я не упоминал, что лечение живота состоит из двух пакетиков противоядия – двух, а не одного? И этот второй пакетик у нас тоже есть. А без него все обратно вернется.

И Сбитнев, действительно, неожиданно ощутил какое-то знакомое покалывание в животе.

«Да и черт с ним! – малодушно подумал он. – Пельц и графа еще пойди докажи, улики все косвенные. А китаец сам пришел, сам признался. А признание, как учит нас марксизм, есть царица доказательств».

Решив так, он мгновенно получил и второй чудодейственный пакетик и, растворив в воде, выпил его под одобрительные возгласы удивительных гостей – называть их свидетелями почему-то не поворачивался у него язык. Да и какие, помилуйте, из них свидетели? Где это видано, чтобы свидетели сами раскрывали преступление и приводили убийцу за шиворот в уголовку?

– Так вы Зою-то Денисовну отпускаете? – сладчайшим голосом осведомился Аметистов.

– Всенепременно, – отвечал Иван Андреевич. – Вот неделя закончится, а в понедельник и отпущу. И графа тоже.

– О, нет, это слишком долго, – огорчился Аметистов, – нельзя ли побыстрее? Например, прямо сейчас.

Сбитнев что-то долго прикидывал и считал, и сказал, что отпустить можно не ранее, чем завтра – нужно еще все бумаги оформить, да и с китайцем разобраться, чтобы не вышло какой путаницы. А то сейчас он, может быть, признаётся, а завтра передумает.

Аметистов заверил следователя, что китаец ни в коем случае не передумает. Но Сбитнев сказал, что все равно раньше, чем завтра, никак не выйдет.

– Ну, что ж, завтра – так завтра, – вздохнул Аметистов. – Будем очень, очень ждать.

– Засим – оревуáр![35] – грозно сказал Буренин.

И посетители испарились, словно и не появлялись тут никогда. Впрочем, нет, по зрелому размышлению следовало признать, что все-таки появлялись. И доказательством тому был сидевший тут же на стуле грустный китаец.

– Ну что, ходя, – спросил Сбитнев, – будем писать чистосердечное признание?

– Мало-мало будем, – согласился ходя.

Иван Андреевич дал ему стопку бумаги и карандаш – но не тот, ядовитый, через который сам с утра пострадал, а другой, а тот он выбросил в уборную. Ходя, высунув язык, стал усердно калякать что-то на листке. Сам же Иван Андреевич сел готовить бумаги для освобождения Пельц и Обольянинова.

Казалось, все устроилось самым лучшим образом. Однако что-то беспокоило Сбитнева. Было во всей истории нечто неприятное, некрасивое, нечто ложное, фокусническое. Чем больше глядел Сбитнев на китайца, тем больше ему все это не нравилось. Что-то, верьте слову, было тут подозрительное. И он даже догадывался, что именно. Ну какой из этого китайца убийца, скажите на милость? Ведь по виду чистый ангел, вылитый херувим. Кого он может убить? Ну, разве что действительно курицу, и не больше. Но за куриц уголовное наказание не предусмотрено, максимум – выговор по партийной линии. Но китаец этот вряд ли член партии, в Китае ведь, кажется, коммунистической партии еще нет? Вот тоже странность – революцию сделали раньше нашего, а компартии нет. Кто же тогда, простите, делал у них революцию? Буржуазные элементы вроде Керенского? Может, самому в Китай поехать, наверняка там нужны хорошие сыщики…

Но додумать эту крамольную мысль он не успел – в дверь постучали. Сбитнев почему-то подумал, что это вернулись ходатаи за Зою Пельц, но гости оказались совсем иного рода. Один был высокий, седовласый, с ясным и пронзительным взглядом, а второй – китаец со зверской рожей. Но второй за день китаец совершенно не заинтересовал Сбитнева: он, онемев, глядел на седовласого. Спустя пару секунд следователь все-таки обрел дар речи и заговорил взволнованно: