– Никаких разумных аргументов я от тебя и не слышал.

– Более чем разумные. – Она опять улыбнулась, на этот раз сыну, а у Саши спросила: – Как вы думаете, что я ему говорила?

– Что я про эту булавку давно забыла, – сказала она. – И что совершенно о ней не убиваюсь.

– Именно, – кивнула Ирина Алексеевна.

– Мама говорила, что женщина, которая выбирает такие украшения, знает им истинную цену, – сказал Сергей. – И что это значит, и где здесь логика?

Саша засмеялась.

– Логика очевидна, – сказала она.

– Ладно. Я ее все равно не понимаю, – махнул рукой Сергей.

«И не стремлюсь понять», – было написано при этом у него на лице.

– Вот твой лемонграсс, – сказал он, доставая из-за пазухи прозрачный пакет, в котором виднелись длинные травяные стебли. И добавил, уже обращаясь к Саше: – А булавка у меня в комнате.

– Сергей пока напоит вас чаем или кофе, – сказала Ирина Алексеевна. – А потом мы будем есть том ям. Мне недоставало только лемонграсса.

После этих загадочных слов она улыбнулась Саше королевской улыбкой и ушла обратно в кухню. В ее манерах не было ничего нарочитого, они притягивали взгляд, как притягивают взгляд движения кошки, среди которых никогда не увидишь ни одного неорганичного. К тому же она просто была красавица. Даже не со следами былой красоты, а настоящая красавица, то есть в настоящем. Сергей не был на нее похож: ни красоты этой совершенной, ни тем более утонченности не было в нем и помину. Черты его лица были слишком размашисты. Хотя ямочка на подбородке выглядела, может быть, и мило.

– Проходите в комнату, Александра, – повторил он. – Вам чай или кофе?

– Чай.

Саша ответила наугад. Не хотелось обсуждать эту неважную подробность. Она вдруг вспомнила, как точно так же вошла год назад в квартиру Филиппа – точно такая же замерзшая, и точно так же он спросил, чем она хочет согреться… Возвращение этих мыслей было неприятно. За полгода, прошедшие после расставания с ним, Саша успела от них избавиться. Во всяком случае, она так считала.

Она поскорее вошла в комнату и притворила за собой дверь.

Ничего в этой комнате не свидетельствовало о том, что кто-нибудь когда-нибудь продумывал, как она должна выглядеть. Вещи просто приходили сюда из жизни, которую вел хозяин где-то вовне, и, приходя, создавали здесь тот порядок, который был свойствен его внешней жизни. В этом смысле обстановка комнаты была отмечена той же органичностью, что и поведение Ирины Алексеевны, хотя никакого внешнего сходства не было – ничего утонченного в этой комнате не наблюдалось.

Книги на деревянных стеллажах, разномастные, старые и новые, не выстроены по какому-либо внешнему признаку, и по тому, как лежат и стоят они на полках, понятно, что они участвуют в повседневной жизни хозяина.

Вдоль книг – множество предметов из тех, которые привозятся из поездок, путешествий, походов: большая раковина с нежной перламутровой сердцевиной, кедровая шишка, модель парусника в бутылке, серебряный плод граната… Да, ничего особенного. Саша когда-то и сама привозила из поездок что-то подобное – гранат вот точно такой же купила в Гранаде на маленьком уличном рынке, – но потом привозить перестала. Будучи вынуты из собственной среды, оказавшись в ее обычной жизни, все эти предметы теряли свое очарование и только собирали лишнюю пыль.

Правда, как она с удивлением поняла, здесь, в этой комнате, ни серебряный гранат, ни корабль в бутылке не создавали того унылого ощущения ненужности, которое создавали у нее дома. А почему это так, она…

Вдуматься в это получше Саша не успела.

– Чай и кофе, – сказал Сергей, вкатывая в комнату деревянный столик. – И вот коньяк. Если вы хотите.

Он открыл секретер и взял оттуда бутылку.

– Пьете тайком от мамы? – усмехнулась Саша.

– Да нет, – пожал плечами он. – Так сложилось исторически. Не в кухне же его держать. Или не будем пить?

– Почему же, выпьем, – кивнула Саша. – Правда ведь замерзли.

Чашки для чая были китайские, из прозрачного фарфора, а для кофе – немецкие, из мейсенского. Такие подавались к обычному, не праздничному столу в хороших европейских домах, где к подобным вещам относились внимательно. Саша вспомнила, как ездила со своей французской приятельницей к ее бабушке в нормандский замок и как раз там подобные чашечки видела.

Кроме заварника и кофейника, на столике стоял еще один фарфоровый чайник, тоже с китайской росписью. Приглядевшись, Саша поняла, что это обычный чайник для кипятка, снятый с электрической платформы.

Да, Ирина Алексеевна знала толк в повседневной красоте! И уделяла этой красоте немало времени. Если мейсенские чашки или серебряные рюмки, в которые Сергей налил коньяк, еще могли быть фамильными и наличествовать в доме испокон века, то фарфоровый электрический чайник, неотличимый от столетнего, сам собою появиться не мог, его надо было выбрать и купить, и вряд ли можно было это сделать в ларьке у метро.

Саша никогда не умела придавать своей жизни такое вот изящество, да и мало кто умел из тех, кого она близко знала. Не то чтобы она чувствовала робость перед людьми, которые умеют – уж это все же вряд ли, – но некоторое почтение к ним она в связи с таким их умением испытывала.

Странная все-таки парочка, эти мама и сын! Совсем друг на друга не похожи, и не лицом только, но обликом – тем, как сущность человека является внешне.

– Сегодня хороший день, – сказал Сергей. – За это и выпьем.

Саша выпила коньяк и сказала:

– Пить за каждый хороший день – опасный признак.

– За каждый не будем, – улыбнулся Сергей. – Не волнуйтесь, я не алкоголик.

«Мне-то что волноваться?» – подумала Саша.

Но произносить это вслух не стала. Сергея совершенно не за что обижать. Что ей некстати вспомнился Филипп и испортилось настроение, так он тут ни при чем.

Настроение, впрочем, от коньяка улучшилось. Конечно, от одной рюмки она не опьянела, но коньячная легкость завихрилась в голове, и то ощущение, в котором состоит главная опасность пьянства – когда все, что тяготит и мучает, незаметным образом делается всего лишь мелкой горестью, – охватило ее сознание.

– Вот ваша булавка. – Сергей подошел к письменному столу. – Я ее на глазах держал. Как-то мне от этого верилось, что я сумею вас найти.

Булавку он вынул из стоящей на столе чугунной коробочки каслинского литья. Стол этот, на который Саша сразу не обратила внимания, потому что он был почти скрыт под книгами, журналами, какими-то блокнотами и листами ватмана, – внимание на себя как раз обращал.

В отличие от книжных стеллажей, сделанных попросту и из обычных досок, он был хорошей старинной работы – с оградкой по краю, с бронзовыми накладками, с многочисленными дверцами и ящиками, среди которых, наверное, были и потайные, как принято это было в те времена, когда сделали этот стол мастера-краснодеревщики.