Не успели мы добраться до горизонта, как я уничтожила еще одного неприятеля — Влада Третьего, также известного как Влад Колосажатель, князя из семейства Дракула, который умер в тысяча четыреста семьдесят шестом году, запытав до смерти сто тысяч человек. Именно он вошел в легенды как вампир Дракула. У него я забрала инкрустированный камнями кинжал, целую компанию павших рыцарей и сундук, полный до краев шоколадных батончиков с нугой.

После того я использовала вышеупомянутый кинжал, чтобы добыть мошонку римского императора Калигулы. И его солидный запас шоколадных корзинок с арахисовым маслом.

Мы пошли дальше, следом за нами — половина всех послушных идиотов мировой истории.

Я спрашиваю Арчера:

― Так ты в аду за то, что воровал хлеб? Прямо как… Жан Вальжан.

Арчер молча смотрит на меня.

― Ну, номер двадцать четыре шестьсот один. — Я неопределенно, по-французски, махаю рукой. — Один герой «Отверженных».

― Не, не совсем за хлеб, — отвечает Арчер.

Наш путь приводит нас в Рощу Ампутированных Членов, гротескную чащобу из отрезанных рук и ног, перемешанных стоп и ладоней. Вокруг валяются пальцы без тела и другие конечности, утраченные владельцами, все, что ампутировано на поле боя или выброшено из больниц, а не похоронено, как положено. Ну и вездесущие бесполезные шарики из поп-корна.

Тут я забираю пояс короля Этельреда Второго, английского монарха, из-за которого в День святого Брайса погибло двадцать пять тысяч датчан. На его пояс я подвешиваю отрезанную мошонку, инкрустированный драгоценными камнями кинжал, крошечный скальп-усы — трофеи моей борьбы за собственную крутость.

Вскоре к моим талисманам добавляется церемониальный румал, или платок, которым глава секты по имени Таг Бехрам задушил девятьсот тридцать одну жертву. Мой пояс — доказательство того, что вежливенькая девочка из частной школы стала грозной принцессой-воительницей, которой плевать на этикет. Я — анти-Джен Эйр.

Почти походя я низвергаю Синюю Бороду, знаменитого Жиля де Рэ, и присовокупляю к гротескным трофеям, что болтаются у меня на поясе, его бракмар — орудие, которым он убил шесть сотен детей, одновременно их насилуя.

С каждой победой за мной увязывается новое войско приспешников.

Во время всего моего паломничества-перерождения конверт с результатами теста на полиграфе остается аккуратно сложенным в кармане моей юбки-брюк.

Мы мерно и неумолимо шагаем под небом, обугленным оранжевым пламенем.

― Я стащил хлеб и подгузники, — вдруг говорит Арчер, — и отнес их домой старушке.

― Только не загружай мне, что перестрелял всю школу, как раньше.

Арчер отвечает:

― Просто послушай, ладно?

Он принес матери хлеб и памперсы, но тут обнаружилось, что он от нервов украл не тот вид подгузников. Вместо марки с пластмассовыми липучками Арчер взял обычные, которые закрепляются булавками. Чтобы как-то исправить дело, он предложил матери булавки из своей щеки и сосков. Видимо, одно из этих негигиеничных панковских украшений укололо его сестричку. Слабенькая девочка скончалась от заражения крови практически за ночь.

Чувствуя, как неловко ему было в этом признаваться, я специально старалась на него не смотреть. Я просто шла рядом с Арчером, а за нами тянулась наша армия. Я смотрела вперед, а у меня на поясе болтались и сталкивались друг с другом разнообразные талисманы, фетиши и предметы власти. Я выпрямилась, чтобы лучше сидела новая жемчужная корона, и, стараясь сохранить тон бесстрастным и небрежным, спросила, не потому ли его навечно прокляли — за убийство младшей сестры.

― Да, с сеструхой фигово вышло, — сказал Арчер, не отставая от меня. — Правда, тут еще вот какая шняга…

И тут над далеким горизонтом встают башни, зубцы и бойницы головного офиса ада. По пятам за нами выступает наша армия — самые мерзкие бандиты и преступники за всю историю человечества. Наши легионы выросли почти до бесконечности. От нашего марша трясется земля и крошатся в пыль ириски. Мы идем, как на парад, и всякие прихлебалы выбегают вперед, чтобы засыпать наш путь ароматным ковром из конфет, леденцов и жвачек. Наши сундуки ломятся от трофейных сладостей.

Юная леди, погибшая в отблесках гостиничного телевизора, превратилась в молодую женщину, которая стоит перед адовыми вратами. Она страшней Ганнибала. Ее орда ужасней всех орд Чингисхана. Спартанцы, римские легионы, армии фараонов — все пали бы ниц перед этой пустоглазой черной гвардией с проржавевшими клинками, звенящими на фоне грязного неба.

Узрите: я Мэдисон Спенсер, дочь Антонио и Камиллы, обитательница ада, и моему войску несть числа, как звездам. Как моим запасам конфет. Я приказываю всем демонам и дьяволам Гадеса немедленно отверзнуть мне врата своей неприступной крепости.

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Хотя не важно, есть ты на самом деле ши нет — главное, что есть я. Блудная дочь, малышка Мэдди Спенсер вернулась домой. Так тебе и надо.

Мы приближаемся к стенам головного офиса подземного мира, и прочные ворота ада — почерневшие от возраста и закованные в железо дубовые бревна — закрываются, чтобы преградить нам путь. Старые зубчатые стены поднимаются по обе стороны высоко, как громоотводы, они будто встали на дыбы, готовясь к нашей атаке, такие черные на фоне оранжевого неба. Вокруг простирается Великая Долина Выброшенных Лезвий, целые мили, устланные всеми затупившимися и проржавевшими бритвенными лезвиями на свете. Все эти лезвия поблескивают под мрачными каменными стенами.

На страже стоит один-единственный демон. Ворота совсем закрылись, изнутри доносится характерный звук задвигающихся засовов и замыкающихся цепей. У демона кожа покрыта гноящимися язвами, а морда похожа на рыло огромного кабана. Его глаза — такие же черные камешки, через которые акула-убийца смотрит на свою стынущую в воде жертву. Так выглядит Ваал, низложенное божество вавилонян, принявшее в жертву не одно поколение детей. В голосе демона слышны вопли миллионов жертв, когда он приказывает:

― Стойте, ни шагу вперед! Распустите свое грозное войско! А вкусные хрустящие батончики «Нестле» оставьте!

Эта демоническая помесь свиньи, акулы и педофила требует, чтобы я назвала ему свое имя.

Можно подумать, я знаю, как теперь себя называть.

Сейчас я уже не толстушка, которая умильно улыбалась, хлопала ресничками и говорила: «Будьте добры, подсыпьте сахарку!»

В моем голосе звенит ярость усов Гитлера. Я гордо несу голову под грузом аляпистой короны Медичи. Мои пухлые чресла, препоясанные поясом короля-убийцы, выставляют напоказ трофеи моей кампании. Мои бедра ощетинились тотемами и талисманами в доказательство, что я не какой-нибудь герой в застывшей вселенной книги или фильма. Я не одиночный нарратив. В отличие от Ребекки де Винтер или Джен Эйр, я могу в любой конкретный момент свободно пересматривать свою историю, заново изобретать себя и свой мир. Я вышагиваю рядом с Арчером, украшенная дикарскими символами захваченной власти. У меня в услужении бывшие последователи дюжины тиранов, отправленных в забвение. Мои пальцы, побагровевшие от крови деспотов, — не те, что пролистывали бумажные жизни беспомощных романтических героинь. Я уже не пассивная девица, которая ждет, чтобы ее судьбу решили обстоятельства; теперь я стала негодяйкой, головорезкой, Хитклиффом собственных мечтаний. Я твердо намерена себя спасти. Ведь теперь я воплощаю все качества, которые так надеялась найти в Горане. То есть я уже не ограниченна.