— По-моему, это твое предложение... И я с ним согласен. И с твоими соседями согласен. И с участковым, который был здесь только что, я тоже согласен.

Марина некоторое время невидяще смотрела на срамные прокладки, которые вроде бы устраняли не только влагу, но и запах, причем настолько надежно, что можно было весь день задирать ноги, кувыркаться, приплясывать — и ни тебе пятен на одежде, ни вони, ни опрелостей! Показывали прокладки так часто, так настойчиво и целеустремленно, будто человечеству грозила самая скорая погибель от пятен, вони и опрелостей. Но добились обратного — рекламу попросту перестали замечать, как не замечают пятно на стене, где оно красуется уже несколько лет, — И я... Мне можно собирать вещи? — спросила Марина с какой-то беспомощностью. Она и сама не верила, что все так опасно, что все так срочно.

— Конечно, — Касьянин пожал плечами. — Собери Степкино барахло, мое, свое... Не знаю, сколько мы там задержимся...

— А сейчас... здесь... у нас есть время?

— Думаю, сутки есть... Может быть, двое, но это в лучшем случае, — Касьянин встал из кресла и задернул штору.

— И оттуда нам что-то угрожает?

— Зачем мне об этом думать... Я просто задернул штору. И угроза, есть она или нет, стала меньше. Степке ничего не говори. Едем в гости. И все. Из дома его не отпускай. Сама тоже старайся не выходить.

— Даже так?!

— Да.

— Может быть, тебе не ехать завтра в редакцию? Реши все по телефону, а? — Марина поправила штору, заметив узкую щель между двумя половинками.

— Я должен сдать материал в номер. И деньги... Надо получить деньги. Не можем же мы ехать вот так, без ничего... И все не настолько... срочно. Я же сказал, сутки-двое у нас есть.

Самые страшные слова, которые Марина когда-либо слышала от мужа, Касьянин произнес как-то отсутствующе, словно думал при этом о чем-то дру-гом, более важном и срочном, нежели собственное спасение. Скорее всего он сам еще до конца не осознал опасность, которая вдруг сгустилась над ними.

Резкий звонок в дверь заставил Марину вздрогнуть.

— Это Степан, — сказала она и бросилась к двери.

— Посмотри в глазок! — крикнул вслед Касьянин. Марина остановилась, обернулась.

— Настолько, да, Илья? Касьянин, не отвечая, кивнул.

— Дожили, — обронила Марина и на цыпочках пошла к двери посмотреть в глазок.

Это и в самом деле был Степан.

После гибели Яшки, похорон Ухалова Степан посуровел, повзрослел, уже не было в нем прежней беззаботности и готовности радоваться каждому дню.

— Степан! — сказала Марина, не останавливаясь — она давно усвоила эту манеру разговаривать на ходу, дескать, я так занята, так занята, что уделить вам несколько минут у меня нет никакой возможности. — Степан! — повторила Марина уже из другой комнаты.

— Ну?

— Завтра едем на Украину. Собирай свои шмотки!

Не отвечая, Степан повернулся к отцу, словно желая получить подтверждение этой неожиданной новости.

— Едем, — кивнул Касьянин.

— Надолго?

— Как получится.

— Неделя, месяц, год?

— Как получится, — повторил Касьянин.

— Понял.

— Что ты понял? — успела спросить Марина, проносясь из кухни в спальню. — У тебя же спрашиваю? — настаивала она уже из прихожей. — Ну?!

— Перемены, — Степан пожал плечами и направился в свою комнату. Но через некоторое время вернулся и подошел к сидящему в кресле отцу. — Как я понимаю, это продолжение истории с Яшкой, Ухаловым, с тем бандюгой, которого нашли на пустыре... Да?

— Возможно, — уклончиво ответил Касьянин, но все-таки подтвердил догадку сына.

Касьянин помолчал, глядя на радужные блики экрана — опять ему предлагали женские прокладки, но уже не простые, а с крылышками. Потом показали девицу, которая судорожно вертела на себе юбку, высматривая проступившие пятна. И тут же возникла физиономия президента — принимая какие-то вычурные, манерные позы, он говорил, замолкал, как бы предлагая восхититься изяществом собственного мышления, неожиданностью извивов своих мыслей. Потом лицо его вдруг набрякло, и, ощерившись, он начал цедить какие-то угрозы. Оператор не поскупился, дал физиономию во весь экран, и Касьянин увидел набрякшие мешки под глазами, маленькие глазки, в которых светилась злоба. Президент явно не шутил.

Не в силах больше выносить президентского взгляда, Касьянин переключил программу и снова увидел прокладки — в них заливали какую-то гадость ядовитого цвета, и надо же, жидкость не проступала, не было ни пятен, ни вони.

— А может оказаться, что мы уедем навсегда? — спросил Степан.

— Ты бы этого хотел?

— Не возражал бы...

— Видишь ли, Степан, — Касьянин чуть повернулся в кресле, чтобы увидеть лицо сына. — Мудрость жизни заключается не в том, чтобы пытаться предугадать события завтрашнего дня, собственные решения будущей недели, распланировать на год собственную жизнь. Мудрость заключается в другом.

— В чем же она заключается? — нетерпеливо спросил Степан, и проскользнула, прозвучала насмешка в его голосе. В этот момент он стал неотличимо похож на свою мать. Касьянин опустил глаза — это маленькое открытие неприятно царапнуло его.

— Скажу, сын мой... Мудрость заключается в том, чтобы каждый день принимать таким, каков он есть. И не надо пытаться все изменить по-своему, все переиначить и всех оставить с носом. Никого ты с носом не оставишь. Тебе дан день, дана пища, живи. И выполняй ту работу, которую ты в этот день можешь выполнить. Не надо думать, что мудрость — это то, что написано в книге мудрых мыслей. Нет, — Касьянин убежденно покачал головой. — Мудрость проста, очевидна и непритязательна. Она спокойна и невозмутима. Мудро растет дерево. Мудро идет дождь. Мудро восходит солнце.

— Ты говоришь о какой-то растительной жизни! — с хохотом выкрикнула Марина и исчезла на кухне.

— Я говорю о жизни, — поправил Касьянин.

— Тебе виднее, дорогой, тебе виднее! — хохотнула Марина. Несмотря на свои судорожные передвижения по квартире, она все-таки вслушивалась в каждое слово мужа и находила, находила возможность ответить, возразить, любому его слову дать оценку правильную и окончательную. Ей смертельно хотелось как-то укусить мужа, снести его, поставить на место. Касьянинское спокойствие почему-то уязвляло ее.

Когда-то Касьянин до сумасшествия влюбился в Марину, казавшуюся ему беззащитной, трепетной и потрясающе красивой. А когда однажды она провела у него ночь и он увидел с близкого расстояния ее грудь, живот, увидел ее голову на своей подушке, распущенные волосы, ощутил на себе ее руки, то совсем потерял голову.

Наверное, другой человек, более опытный, искушенный, и тогда заметил бы некоторую жестковатость, суховатость — Марина стремилась везде и во всем казаться правой, непогрешимой, уверенной в себе. Видимо, ей нравилось быть такой, скорее всего она такой и была. Ограниченность или, говоря проще, глуповатость может выражаться в человеке по-разному, в ней она выразилась вот так. Но Касьянин, влюбленный, растревоженный, а потому и беспомощный, все принимал с восторгом, все его умиляло, поскольку любое человеческое качество может быть и со знаком плюс, и со знаком минус. Широта души вдруг оборачивается всеядностью, жадность неожиданно предстанет заботой о доме, о любимом человеке, даже обыкновенное распутство кто-то вполне простительно назовет жизнелюбием... Но случилось то, что обычно и случается, — Касьянин наскучил Марине, поскольку влюбленность тоже нередко обретает черты глупости, недалекости, какой-то идиотской восторженности. И она незаметно, но твердо ввела в их отношения разумность, сдержанность, этакую насмешливость, которая, возможно, казалась ей чем-то вроде раскованности, легкости и отношениях. И Касьянин замкнулся.