«Читал статьи Бутлерова[55] в «Руси» за [18]82 год под заглавием «Русская или только Императорская Академия Наук». Встав из гроба, Бутлеров и теперь мог бы написать почти то же самое. Только теперь та разница, что мне, как президенту, самому приходится вести борьбу с немцами, и потому надежд на успех поболе прежнего» (8 февраля 1890 г.).

«В Академии грозит порядочная передержка. Хозяйственная часть сильно запущена, не знаю, как быть. Разве придется просить министра о дополнительном кредите?» (1 ноября 1890 г.).

«Имел случай говорить Государю об экспедиции, которую Академия предполагает отправить в Каракум для отыскания камней с надписями на неведомом языке» (14 января 1891 г.).

«Списывал «Евгения Онегина» на графленую бумагу, по одному слову в каждую клетку. Когда вся поэма будет списана, бумагу надо разрезать по графам и получатся отдельные четырехугольники с одним словом в каждом. Таким образом, составится словарь на «Евгения Онегина». Когда несколько из самых выдающихся наших писателей будут списаны и составят словарь нашей изящной литературы, дело Академического словаря пойдет скорее и успешнее. А то теперь мы часто затрудняемся, какие слова включать в словарь, а какие нет» (16 января 1895 г.).

«Избирали. Говорили о корректуре Академического словаря, работа над которым после смерти Я. К. Грота была приостановлена и теперь возобновлена А. А. Шахматовым» (18 января 1897 г.).

«Передал Леониду Николаевичу][56] о желании Государя, чтобы в Отделении русского языка и словесности составили новую форму воинской присяги» (21 января 1900 г.).

«Неугомонный А. А. Марков[57] протестовал против бездействия комиссии по пересмотру календаря. Я же намеренно задерживай дело в виду Победоносцева, который, несомненно, не даст ему хода» (3 сентября 1905 г.).

«Вчера, 5 марта, академики Чернышев, Радлов и Ломанский по поручению Общ[его] собрания Академии обратились ко мне с просьбой просить у Государя замены смертной казни другой карой директору музея в Чите Кузнецову. Эта просьба меня и взволновала, и рассердила. Если человек подлежит смертной казни, то, очевидно, виновен, и не академикам за него заступаться. Можем ли мы знать отсюда обвинения и оправдания осужденного?» (6 марта 1906 г.).

«В Пулково собирался под моим председательством Комитет[58]. Очень этого не люблю, сознавал свое невежество в астрономии и полное к ней равнодушие» (4 мая 1908 г.).

В начале Первой мировой войны на Академию обрушились псевдопатриоты с нападками и угрозами за германофильство (61 из 239 академиков носили немецкие фамилии) и особенно за неподчинение постановлению Совета министров об исключении из Академии германских подданных. Лишь после смерти Константина Константиновича, в феврале 1916 года, Академии пришлось выполнить требование власти об изгнании из своих рядов почетных иностранных членов немецкого происхождения.

Когда Константин Николаевич в начале царствования Александра III почти открыто стал жить со своей любовницей Кузнецовой, Константин Константинович, нежно любивший мать, отшатнулся от отца.

«Я не только не вишу всего ужаса своих чувств к родному отцу, но не могу и даже не хочу любить отца» (5 февраля 1883 г.).

Горькие слова сына — лишь минутный порыв под впечатлением страданий уязвленной матери. А вот неприязнь между Александром III и его дядей была непреходящей.

«Мне кажется, эти два человека непримиримо ненавидят друг друга, один другому не захочет уступить» (23 марта 1883 г.).

Отец неохотно каждый раз возвращался в Петербург из Крыма или путешествий по Европе: не только при императорском Дворе, но и во многих великосветских салонах его поджидали унижение и сплетни. Вернее, не унижение, а отсутствие обожания и угодничества, которые окружали его в годы правления старшего брата. Не то что он не мог жить без раболепствования перед ним — ему претило предательство великосветской публики, еще недавно пресмыкавшейся перед полудержавным властелином эпохи Александра II.

Внешние приличия в данной Богом семье Константин Николаевич соблюдал, но не выносил ханжества и экзальтированного мистицизма жены, ее по большей части мнимых болезней. Гораздо лучше он чувствовал себя на скромной даче любовницы, которая продолжала рожать ему внебрачных детей (к концу 1880-х годов их стало пятеро).

«Я любуюсь на нее[59], как она, ни на что невзирая, любит Папа. Ей бы хотелось почаще его видеть в продолжение дня, а он приходит только утром поздороваться и завтракает да обедает с нею… Мне противно видеть, как он увлекается всякой юбкой и разглядывает красивых женщин» (7 июля 1883 г.).

Энергичный и умный государственный деятель, Константин Николаевич понимал, что отныне до конца своих дней останется не у дел, и это его бесило, бесило, что не только России, самому себе он уже не в состоянии помочь.

«Люди нынешнего царствования, начиная с Государя, ему невыносимы, он сердится, когда ему приходится бывать при Дворе. Все ему не нравилось: и урядники земской полиции, и верховые казаки, ездившие по дороге в Петергоф для охраны Государя, и мои сапоги, сшитые не по старинному образцу, а по новому, с закругленными носками» (22 июля 1888 г.).

Но река времен продолжала свое течение, и отец становится более покладистым, смиряется перед судьбой. Ему уже нравятся некоторые стихи сына, он в восторге от появления внуков. И все же природный эгоизм и воспитанная гордыня неистребимы, ему претит тихая спокойная старость, а так как ничего иного ему не приуготовлено, он часто впадает в гнев. От нервного расстройства немеют пальцы рук, мучают приступы головной боли. Во время этих недугов, не привыкший к немощи, он теряет самообладание.

В конце концов Константин Николаевич довел себя до апоплексического удара (инсульта).

«С Папа сегодня утром сделался удар. Это паралич одной только головы и языка… Он плакал, видя свое беспомощное состояние, подходил к зеркалу и всматривался в свое лицо, как бы желая заметить на нем признаки болезни, разглядывал еще более ослабевшую руку, выражал нетерпение и бессильную раздражительность» (7 июля 1883 г.).

На следующий день отнялась правая нога, паралич языка и руки усилились. Ожидая скорой смерти, к нему впустили попрощаться внуков. Он плакал, гладил здоровой рукой по детским головкам. Внуки целовали деда в лицо и больную руку, нежно прижимались к нему, крестили его. Обоюдная ласковость помогла больше, чем кровопускания и микстуры. Константину Николаевичу заметно становилось лучше. Но это уже был другой человек.