Значительность и состоятельность человеку нужно доказывать постоянно.

Ничтожность дважды доказывать не нужно…

…Она постоянно находила себе таких спутников, что стыдно становилось не за них, а за нее.

Каждый — сам куратор своей судьбы.

Для меня было странным одно: то, что с ней происходило, меня расстроило не так сильно, как я мог бы предположить. Видимо, я становился старым.

Старость — это не когда многое болит.

Старость — это когда уже не чувствуешь многой боли…

…Не рассказывая о Бау, я однажды спросил своего друга, поэта Ивана Головатого:

— Как по-твоему, женщина может быть глупой и счастливой одновременно? — И он ответил, подумав совсем немного — дня два или три:

— Может, — потом подумал еще и добавил:

— Но — не должна, — потом подумал еще и еще и поставил точку:

— Как и мужчина…

…Однажды я не выдержал и, видя ее сапоги с треснувшим в нескольких местах супинатором, дал ей триста долларов.

Она купила себе сапоги и осеннюю куртку, а потом сказала мне:

— Вова премию получил и дал мне денег. — Это была ее уже не первая большая глупость и первая небольшая подлость в отношении меня.

Впрочем, размышлять об этом у меня не было времени, потому что она прибавила:

— Дядя Петя, я сама буду звонить вам. Не шлите мне эсэмэски.

— Почему?

— Вова прочитал вашу эсэмэску.

— Он что — читает чужие письма? — удивился я, едва не прибавив: «Вот дерьмо…»

Она промолчала, опустив глаза, и прибавлять мне все-таки пришлось:

— А по карманам твоим он не шарит?..

…Впрочем, долго размышлять на эту тему мне не пришлось — на нас свалилась беда.

Беда, успевшая постареть до того, как стать нам известной: при очередном прохождении медкомиссии выяснилось, что у нее гепатит С — самая незаурядная болезнь заурядных наркоманов.

Пусть даже бывших.

Не знаю, сообщила ли она об этом своему Вове, но своему мне она сообщила — и нам пришлось разделить эту беду на двоих.

И эту беду мы спрятали глубоко, чтобы не прикасаться к ней до тех пор, пока она сама не прикоснется к нам.

Естественно, я предложил ей лечиться, но она, тогда я не понял — почему, сказала, что это должно просто стать тайной.

И больше к разговору о ее болезни мы никогда не возвращались…

…О том, что ей придется покупать фальшивые медицинские справки для представления на работу в торговле, я не подумал. Как не подумал о том, что, скрывая свою болезнь, она рискует здоровьем тех, кто ходит в ее магазин.

Не подумал о том, что карьеру она строит подло.

И только когда ее подлости, коснувшись меня, выстроились в цепочку, я вспомнил обо всем.

И это все — было уже в прошлом…

…А карьера Бау шла своим чередом; и я гордился ей, потому что к ее успехам имел не самое непрямое отношение.

И однажды она по окончании очередных оплаченных мной курсов сообщила мне:

— Послезавтра держите за меня нос в чернилах.

— Что случится? — спросил я.

— Будет решаться вопрос о назначении меня директором торгового центра.

— Обязательно буду ждать твоего звонка.

Через день я весь день не находил себе места, переживал за нее.

И вместе со мной переживали мои друзья.

А день шел и постепенно сменился вечером.

Она не звонила, и я думал: «Решают… Отмечают ее назначение…»

А потом, когда вечер сменился ночью, и этой ночи прошла большая часть, я понял: она уже не позвонит.

Наутро мне позвонил Гриша Керчин:

— Ну как? Твоя Бау стала директором?

— Не знаю.

— Как не знаешь?!

— Она забыла мне сообщить, — проговорил я, и в ответ услышал молчание своего друга.

— Почему молчишь, Гриша?

Гриша помолчал еще немного, а потом сказал:

— Ну и суку ты пригрел на своей душе…

…Она поступила со мной подло; и хотя я еще какое-то время продолжал с ней встречаться — ненависть к ней бросила в меня пригоршню семян.

Я стал понимать, что ее подлость оказалась больше ее красоты.

…Так они и жили целых два года, долго и счастливо.

Позоря и друг друга, и самих себя.

Он — тем, что его женщина была одета хуже всех, она — тем, что согласилась лечь с этим ничтожеством в постель.

Бау несла свой позор, не понимая этого, и потому беззастенчиво.

Она не то чтобы глупела — опускалась до его уровня.

Впрочем, то, что происходило с ней с тех пор, как в ее жизни появился Вова-из-Кубинки, было уже не опусканием, а обвалом.

Расти можно в самых разных направлениях.

Падать можно только вниз…

…А потом мы расстались — она исчезла — ушла, не только не поблагодарив меня за все то, что я для нее сделал за многие годы, которые я тащил ее на себе, но даже не попрощавшись со мной.

А чуть позже от торгового центра в моем примосковье исчезла и ее машина — она стала директором магазина, название которого перечеркнуто пешеходной дорожкой в каких-то бессчетных четных Горках…

…Иногда женщины поступают подло, и мужчины, наверное, должны прощать им это.

Я не простил.

И картину «Нежность» я начал писать с нее, продолжил по памяти, а окончил с совсем иной женщиной.

Мое прощение или непрощение — дело личное; картина — дело общественное…

…Постепенно в моей памяти ее образ потерял реальные очертания. Бау становилась женщиной без образа.

Она сама превратила себя в свое размытое отражение.

А я сдал память о ней в архив.

Она стала игрой, не стоящей не только свечи, но даже огонька спички.

И даже хотеть ее перестало хотеться…

(история «Совести»)

…Есть много дорог к людям, и воспользоваться нужно каждой из них…

…Дорога бывает только вперед…

…Каждый человек сам строит свою жизнь, памятуя о том, что вместо него никто его жизнью жить не будет.

Каждый человек, ставший нам близким, меняет нас на величину самого себя…