– Я за ним понаблюдаю вечером. Что, и Наденька придет?

– Обещалась. С гитаристом. И петь опять будет.

– Ну, добре. – Александр Ефимович встал, провожая ее. – Глазки вытерли? Вот и умница.

С наступлением войны две самые известные московские гимназии – женская Александры Самсоновны Алферовой и мужская Флерова Александра Ефимовича – заключили перемирие. Мальчишки перестали закидывать барышень снежками по дороге из гимназии, на катке помогали застегивать на хрупких девичьих ногах жесткие крепления и – что самое важное – затеяли общее дело: помощь фронту. И дело оказалось не только веселым, но даже таинственным, с присутствием риска и многих опасностей.

Строение номер 14 на Арбате поражало своею величавою барственной пышностью: балкон, шесть колонн на балконе, высокие окна и лев, золотой и насупленный, прямо у входа. На самом деле дом был не каменным, а деревянным, оштукатуренным. Под пышным ампиром – обычные бревна. Выбрала этот дом для встреч алферовских барышень с флеровскими сорванцами сама Александра Самсоновна. Она и всегда торопилась в решениях, но рядом был муж, Александр Данилович, он сдерживал, он поправлял.

– А как с привиденьями, Шура? – спросил Александр Данилович.

Дело еще и в том, что дом под номером 14 называли «домом с привиденьями», и даже разносчики обходили его стороной. «Туда попадешь, а обратно не выйдешь!»

История вкратце такая. В 1842 году дом номер 14 перешел во владение надворной советнице Александре Оболенской, и всё вроде шло ничего, пока не случилось, уже через много лет после смерти советницы, самоубийства на любовной почве одного из ее потомков, молодого князя Оболенского. Отец его после такого несчастья из дома тотчас переехал и носу туда не показывал, но въехал в него его брат, Михаил, и въехал с подругой, вдовою умершего князя Хилкова. От князя осталось невероятное количество самых разных вещей и предметов, представляющих огромную художественную ценность: ковров и посуды, фарфора, картин. Одних только ламп – три десятка, не меньше. Ну, въехала с этим добром, значит, пара. Вдова на вдову не похожа нисколько. Ходила при слугах в прозрачном халате. Еще башмаков не сносила, в которых – как сказано в пьесе? – а жить торопилась. И жили неплохо, но стало им тесно, добра слишком много. Вдова заявляет: «Ах, я не могу! Задыхаюсь, Мишанчик! Сплошные скульптуры!»

Сказано – сделано: переселились в дом Оболенского на Сивцевом Вражке. Присматривать за арбатским добром оставили камердинера покойного князя Хилкова и пару лакеев. Оболенский, завладевший и вдовьей душой, и ее пышным телом, отдал распоряжение камердинеру начать продажу наследственного добра, и в дом повалило видимо-невидимо всякого народу, начиная от коллекционеров и кончая приказчиками. Лакеи дурили старика-камердинера изо всех сил, а сами тащили добро почем зря. Потом забрались ночью воры. Опять же неясно: то ли и впрямь воры, то ли лакеи всё это подстроили. Начали стаскивать с потолка сказочной красоты фарфоровую лампу, разбили. Порезали руки. Уйти-то ушли, а кровь со стола и не смыли. Вот с этой крови и пошло: зарезали в доме четырнадцать! Многих зарезали!

Теперь, зимою 1916 года, проклятый дом, обросший легендами, слухами, страхами, вообще пустовал. Никто в нем не жил, однако протопить хотя бы столовую было нетрудно. Дрова приноси – и топи на здоровье.

На этот дом и положила свой бархатный карий глаз неугомонная Александра Самсоновна, и в нем начались чаепития, очень по военному времени скромные: варенье из слив да ржаные сухарики. Варенье варила сама Александра Самсоновна на даче своей рядом с городом Пушкино. Хватало обычно на целую зиму. Целью еженедельных чаепитий было, во-первых, доказать всей Москве нравственную правоту педагогов Алферовых, состоящую в том, что молодые люди от пятнадцати до семнадцати лет и молодые девушки того же цветущего возраста могут (и более того, должны!) проводить вместе как можно больше свободного времени, поскольку только это полезное, ко взаимному удовольствию и уважению проведенное время и позволит им избавиться от мутных мыслей и нечистых поползновений. Александра Самсоновна и Александр Данилович, поженившиеся очень рано (ему было двадцать, а ей – восемнадцать), искренне считали, что в человеке не заложено природой ничего дурного, а всё, что в нем дурно, исходит от общества.

Встречи «алферовок» с «флеровскими» поначалу носили несколько нервный характер, поскольку не привыкшие к женскому обществу юнцы то сильно потели и сжимали под столом свои грубым волосом поросшие кулаки, то глупо дерзили, то очень уж пялились. «Алферовки» же были девицами весьма самостоятельными, Александру Самсоновну уважали, Александра Даниловича обожали, читали, как требовал того Александр Данилович, прекрасные русские книги, решали, как настаивала на том Александра Самсоновна, трудные математические задачи и были вообще очень жизни открыты. Почти ничего не боялись. Как это часто бывает, они в свои пятнадцать лет были гораздо старше и опытнее душою, чем те же мальчишки с их лающим басом и грубыми пальцами.

Дина Зандер, после смерти своего отца поступившая в гимназию Алферовой, считалась красавицей. При этом некоторая загадочность окружала ее. Все знали, что до двенадцати лет Дина с родителями жила за границей, что у матери ее прежде была другая семья, и теперь, овдовев, она вместе с Диной вернулась обратно в свою прежнюю семью, где у Дининой старшей сестры, Тани Лотосовой, без всякого мужа родился ребенок. Конечно, было бы безумно интересно выяснить некоторые подробности – особенно про то, как романтично и незаконно появился на свет этот самый ребенок, – но Дина молчала, а если ее вдруг о чем-то спрашивали, могла полыхнуть голубыми глазами с такою не девичьей силой и злостью, что спрашивать больше уже не хотелось. Неудивительно, что, как только мужская и женская гимназии начали свой совместный проект помощи фронту, у Дины Зандер сразу же появились поклонники среди флеровских шалопаев. К тому же она сочиняла стихи.

Как я хочу забыть о горе,

Когда я слышу Дебюсси,

Когда я просто вижу: море,

И ветер чувствую в горсти!

Сочинять хотелось очень, но не всегда было понятно, о чем. Стишков в гимназических альбомах она не терпела. Призрак отца категорически не желал появляться и ничего путного не подсказывал: отец и при жизни был молчалив, а тут уж, после смерти, подавно. Зимою случилось событие: судьба подарила ей дом с привидениями, где каждую неделю ее поджидали десять, а то и двенадцать юношей, высоких и низких, в очках и лохматых, веселых и тихих, блондинов, брюнетов, – все в серых гимназических формах, перетянутых ремнями с большими серебряными пряжками. Как только она появлялась в дверях, они опускали глаза на секунду. Поскольку она ослепляла собою.

Сегодня вечером нужно было упаковать подарки в армию, купленные на деньги от благотворительного концерта, в котором вместе с тремя «алферовками» выступила сама Надежда Обухова, и завтра отправить посылки на фронт. Гостиную в доме номер 14 протопили как следует, варенье уже золотилось в одной из оставшихся от покойного Хилкова вазочек. Имущество, надо сказать, было в идеальном порядке: дом стоял закрытым, ключи имелись только у Алферовых, а так, чтобы грабить, ломать, безобразничать, – такого еще не случалось. Не те времена. Сначала, как обычно, пили чай и грызли сухарики. О войне не говорили, потому что на уме у «алферовок» было другое: ехать летом на покос в сельскохозяйственные дружины (рабочих рук не хватало катастрофически!) и там обучать крестьян грамоте. Александр Ефимович, попечитель, разработал целую методическую программу обучения взрослых людей и в прошлую среду уже начал объяснять основные ее положения. Теперь он прихлебывал чай из княжеской чашки, блестел своими добрыми глазками и отвечал на вопросы. У девушек щеки горели. Идея покоса и помощи бедным крестьянам кружила их головы. К тому еще ждали, что с минуты на минуту придет Надежда Обухова, которая обещалась спеть прямо здесь, в доме с привидениями, «для своих», как она выразилась. Гимназист выпускного класса Павел Мясоедов, с сальным пробором на голове и большой красной родинкой, которую очень хотелось сковырнуть, настолько неплотно она держалась под его густою бровью, не сводил с Дины Зандер зовущего взгляда. Изредка он переводил его на молоденькую учительницу танцев Климентину Петровну, и та вся сжималась, как лайковая перчатка, забытая в ливне на лавочке в парке по чьей-то небрежности. Дина Зандер, впрочем, не обращала на Мясоедова никакого внимания.