Пальто Галине казалось вполне приличным, но, чтобы не спорить, пришлось подчиниться. Под расписку ей выдали норковую шубу, на оплату которой Волчек не хватило бы ни ее зарплаты, ни гонораров.

Выйдя из самолета в Нью-Йорке и ступив на верхнюю площадку залитого жарким солнцем трапа, Галина почувствовала неуместность своего полученного под расписку облачения. И – дернул же черт – сбросила с плеч бесценную шубу и, к восторгу встречавших советского режиссера корреспондентов, пустила ее вниз по перилам трапа. Знай наших! Снимок этот обошел многие американские газеты.

А в Хьюстоне уже все было готово к началу репетиций. Руководитель театра миссис Найна Венс сама распределила все роли среди участников будущего спектакля, не оставив Галине и надежды на изменения: не занятых в «Эшелоне» актеров просто не пригласили.

Это не были ни козни, ни происки: такова, увы, практика американского театра. И Хьюстонский «Алей Тиэтр» среди своих собратьев – типичный. Известно, что в США нет (или почти нет) театра в нашем понимании – сложившегося коллектива актеров-единомышленников (в идеале) с репертуаром, который позволяет сегодня играть один спектакль, завтра, послезавтра – другой.

Общее, что в равной степени свойственно всем американским труппам, – длительность репетиционного периода. В отличие от наших коллективов, которым на репетиции отводится обычно два-три месяца, американские готовят спектакль быстрее: две-три недели считается нормальным сроком. Причины здесь не творческие, а коммерческие; дороговизна технических средств, высокие гонорары звезд, стоимость аренды помещений.

«Я в Америке сумела с их артистками, которые и про войну-то не слышали, или слышали опосредованно, поставить “Эшелон” так, что они стали похожи на русских баб». (Галина Волчек)

Что бы ни случилось, официальная премьера «Эшелона» должна была состояться 26 января – об этом Галина узнала, едва прибыла в Хьюстон и собралась на первую репетицию.

И вот театр. Белое в три этажа здание с двумя наружными прогулочными ярусами балконов, башни с бойницами. Никакой лепнины, никаких украшений, подчеркнуто гладкие плоскости стен, – издали все это сооружение можно принять за старинную крепость, Бог весть, как оказавшуюся в центре современного города. Широкая лестница в полусотню ступенек ведет к стеклянному прямоугольнику входа, сквозь который просматривается просторное фойе. Еще столько же ступенек по изогнутой острыми углами внутренней лестнице, и мы в зрительном зале с обитыми темно-красным бархатом креслами, расположенными амфитеатром.

Труппа вся в сборе – режиссера встретили приветливыми улыбками, доброжелательными возгласами, и проводили на сцену, где в окружении мягких стульев стоял столик с двумя флажками – советским и американским, а над ним написанный полурусским – полулатинским шрифтом плакат: «Dобро пожалоbаtь!».

Актеры поочередно подходили к режиссеру, каждый представлялся и – для удобства общения – вешал на грудь табличку, где значилось и его имя, и имя персонажа, которого предстояло играть.

Эти таблички вызвали у Волчек почти состояние, близкое к шоку. Вот та высокая, суховатая актриса должна стать Машей?!

А та холеная дама – нищенкой-беженкой?! А эта типичная американка с великолепной улыбкой, будто сошедшая с рекламного проспекта, «партийной совестью» вагона – Галиной Дмитриевной?!

Большее несовпадение внешних данных хьюстонских актеров с теми, какими в представлении Волчек обладали герои «Эшелона», трудно было вообразить! И, что значительно серьезнее: несоответствие казалось не только внешним. Манера американцев говорить, смотреть, держаться, улыбаться, – все было «не то».

В своем театре выбор актера для Волчек всегда важнейший этап в новой постановке – надо ли говорить, как много зависит от него. Приходится учитывать психофизические качества исполнителя, его жизненный опыт, способность понять и почувствовать обстоятельства пьесы и роли.

А тут? Приняв живописные позы, актеры расположились на сцене, все – уверенные в себе, независимые, всем видом говорящие, что все в их жизни «файн» (прекрасно) – чужие люди, чужие друг другу и режиссеру. Все, что там, дома, вызывало опасения и представлялось смутно-тревожным, стало конкретной действительностью, от которой никуда не уйти.

В нарушение правил Волчек сообщила Найне, что на первой встрече с актерами она хотела бы прочесть им пьесу – всю целиком, по-русски.

– Зачем? – удивилась миссис. – Ведь они знают уже и пьесу, и свои роли. У нас все это входит в дорепетиционный период. Вам нужно начинать сразу с постановки!

Но Волчек настояла на своем. Не для того, чтобы разыграть пьесу сразу за всех актеров, а для того, чтобы помочь им почувствовать режиссерскую интонацию, отношение к героям, концепцию будущего спектакля, – все то, что не могло не проявиться уже в чтении. Волчек хотела – должна была – заинтересовать американцев судьбами персонажей, вызвать у актеров профессиональный и человеческий интерес героям «Эшелона», только при этом условии они могут двинуться в путь.

Она прочла первый акт и спросила, нужно ли читать дальше. По атмосфере, которую ощущала, по изменившимся позам – «все внимание» – предвидела ответ и продолжила чтение. А затем увлеченно рассказала о прототипах пьесы, о постановке ее в «Современнике», о том, как долго и трудно искала подход к ней, кляня себя за неспособность найти решение, все откладывая и откладывая начало репетиций. И, быть может, во время этого рассказа, похожего на исповедь, и возник тот первый контакт взаимопонимания, без которого режиссерские усилия рискуют за один день быть сведены к нулю.

Уже на первых репетициях с американцами обнаружилась приятная неожиданность: посмотрев московский спектакль один только раз, Найна Венс точно угадала зерно каждой роли, поняла режиссерскую трактовку, и ее подбор исполнителей соответствовал их внутренним данным. А если и не во всем, то Волчек убедила себя, должна была убедить, что «попадание миссис Венс – полное. Ведь в «Алей Тиэтр» режиссеру предстояло (таковы были правила игры) поставить точно такой спектакль, какой шел в Москве, и для достижения этого она имела право упрощать задачи.

Галина сумела заразить американских актеров возможностью понять женщин другой страны и рассказать о них. Вероятно, поэтому они так жадно внимали всему, что говорил режиссер о «неизвестной войне», рассматривали фотографии той поры, ловили каждое слово о быте и нравах того времени. Им хотелось быть похожими на тех, о ком они услыхали, кто смотрел на них из альбомов, на тех, кого они увидели с маленького экрана, установленного здесь же в зале после одной из репетиций. «Немой» репортаж, снятый в Москве, имел неожиданные последствия: он вызвал незримое, а порой и открытое соревнование с москвичами. Американские актеры стремились во всем походить на своих советских коллег.

Не обошлось и без курьезов. Актриса, игравшая Лавру, – роль у нее шла очень успешно – безжалостно рассталась со своими роскошными, длинными волосами.