посмотрит на меня в трамвае

я ей не понравлюсь

но что-то ее заинтересует

перед выходом из трамвая

она обернется еще раз

и мы встретимся глазами

на улице

догнав ее

я скажу

в моем доме много скучных книг

еще у меня есть наручники

и несколько денег на бутылку пива

я поэт и к тому же умею

играть на гитаре Вертинского

(ваши пальцы пахнут ладаном)

я могу сыграть тебе про пальцы

* * *

Я все еще надеюсь: как ребенок,

разбивший вазу, в ужасе притихший,

желает, чтоб она сама собою

срослась и примостилась на серванте.

Читая книги, все еще мечтаю

и все еще уверен в том, что жизнь

и смерть между собою разрешатся

и я — один — останусь ни при чем.

Я все еще надеюсь. И надежда

не ластит, а скорее чуть горчит.

* * *

и на невольничьем рынке Древнего Рима

где пахнет так что порой тошнит

на шумном и диком рынке

сын патриция

взбалмошный и самолюбивый

брожу с мальчиком-слугой

и ты там

в толпе рабынь на продажу

грязная и злая

отворачиваешься и закрываешь глаза

но я же видел тебя спустя две тысячи лет

я узнал тебя сразу

и купленная мной

ты единственная кто имеет право

входить ко мне по утрам

когда я еще сплю

ты приносишь мне ягоды и соки

а из всех мыслимых на земле огорчений

меня мучает только одно

когда вишневая косточка

попадает на передние зубы

Июль был смугл, но август бел,

и белы были сны.

Весь мир бледнел или седел,

как будто белены поел.

И было нам не по себе

от этой белизны.

Как привидение бела,

прикрывшись скатертью,

ты, кошкой выгнувшись, спала

и, просыпаясь, мило зла,

проклятья комарам слала,

смешно и матерно.

Во сне кружилась голова

и что-то давнее.

Дышала ты едва-едва,

нещадно растрепав диван,

вчерашний выветрив дурман

своим дыханием.

Ладонь твоя мою звала,

как птица ищет корм,

как жаждет дождь иссохший злак,

я руку дал, хоть ты спала,

свою ладонь в мою вплела

и нежно, и легко.

В беспепелье тобою выжжен,

вживался в трепет глаз.

В любви тобой —

в болотной жиже,

в любви твоей — в небесной выси.

И в линиях судьбы и жизни

стекался пот у нас.

От ветра дым паникадильный

проник в раскрытое окно.

А птицы по столам ходили

и наше выпили вино.

* * *

Я потерял спички. Коробок потерял, говорю.

Потерял ощущение бренности, гибельности

бытия.

Наглый, словно сорняк, стою на мокром ветру.

Счастье, как ты велико. Куда мне спрятать тебя?

Нет ощущенья холода, слякоти. Пелена

ветра, тумана и снега не настигает меня.

Что-то крошится в ладонях. Кажется, это зима:

бесится, но не слышна, будто в немом кино.

Не принимаю к сердцу. Не научусь принимать.

Очень хочу принять, но сердце, как тот щенок,

глупо сидит в углу, в лужице на полу.

То он полижет живот, то он почешет скулу.

Сердце, где ты и что ты? Ты что же, вовсе нигде?

Не знаю твое биенье, не чувствую тяжесть твою.

Господи, строгий Боже, как же ты не доглядел,

что я стою, улыбаясь. Даже что просто стою.

Нет ощущения времени. Теплый, безумный,

живой,

вижу сплошное счастье. Куда мне столько его.

Стыло, я знаю, стыло. Я знаю и не могу

впустить в себя хоть на атом черную синеву —

гарью пропахший вечер — город в грязном

снегу —

гибельность этого сердца — этого ветра звук.

Я не умею больше не миловать, не корить.

Что мне просить у Бога? Разве что прикурить.

* * *

Если в электричке,

сидя друг против друга,

мы прижмемся к обмороженному стеклу щеками

и

постараемся соединить губы,

то на стекле останется бабочка,

а

на наших щеках рисунок пальцев всех

желавших узнать, куда едем.

* * *

Я не ведаю, что творю,

я тебе о любви говорю.

В светофорах мигающий красный.

Этой ночью дурною, заразной

континенты идут ко дну.

Разве я при этом усну...

В светофорах мигающий свет.

Пропускаю помеху справа,

пропускаю целые главы.

А конца в этой книге нет.

Как в бреду, улетаю в кювет...

Ах, мигающий красный... алый...

темно-розовый... огневой...

Словно сердце, движенье встало.

Бледный месяц, как часовой,

опаленная тень краснотала...

Дать понять им, что я живой.

Я не ведаю, что творю,

я тебе о любви говорю.

Ты родная, ты рядом одна,

Ты мне тысячу лет как жена.

Снегири в одеждах алых.

Косари в рубахах белых.

Боль в натруженных суставах.

Жар в руках остервенелых.

Косари одежды сняли,

на телах озноба синь.

Парусами обрастали

мачты сосен и осин.

Пью истомы сок соленый,

Мне не тошно, не легко.

Прохожу, хмельной и сонный,

По закату босиком.

Коли бос — идешь и пляшешь,

Пятки обжигает жуть.

Косари, рубахи снявши,

Снегирей в закате жгут.

* * *

Стенька Разин

лениво наблюдал пчелиную суету

пчелы вились возле его головы

с выжженными ресницами