Есть еще и вопрос денег. Казнь обходится очень дорого, но большинство людей этого не понимают. Когда в Техасе выносится смертный приговор, апелляция подается автоматически, дело слушается в апелляционном суде штата, и потом, обрастая множеством всяких других апелляций, доходит порой до Верховного суда США. К моменту, когда человек ложится на кушетку, потрачены уже миллионы долларов. Когда Лоуренса Брюэра и Джона Кинга приговорили к смерти за убийство в округе Джаспер, округу, чтобы справиться с расходами, пришлось поднять налог на имущество.

Главное, что заставило меня задуматься – большое количество случаев, когда осужденный человек оказывался невиновным. Только в округе Даллас за первые семь лет после смерти Уэйда в 2001 году в результате проведенных ДНК-тестов освободили 19 человек, причем две трети из них были чернокожие. Майкл Мортон, осужденный за убийство жены, просидел в техасской тюрьме почти 25 лет. Шесть лет его защитники добивались проведения ДНК-теста, и результаты доказали невиновность Мортона. Более того, возникли подозрения, что в округе Уильямсон прокурор скрыл улику, вследствие чего настоящий убийца остался на свободе и мог убивать дальше.

Эрнест Уиллис, осужденный за поджог, в результате которого погибли две женщины, провел в отделении смертников 17 лет. В 1991 году его едва не казнили, но потом сняли все обвинения и в 2004 году отпустили. Все еще ведутся споры по поводу виновности Кэмерона Тодда Уиллингэма, осужденного за поджог, ставший причиной смерти трех его дочерей, а казнили его в том же году, когда отпустили Уиллиса.

Кое-кого отпускают и из отделения смертников; стало быть, судебная система не лишена недостатков. Выступая в судах, где рассматривались преднамеренные убийства, я видел много довольно спорных действий со стороны прокуроров. Например, они приглашали в качестве свидетелей специалистов, которые утверждали, что подсудимый, если ему сохранить жизнь, будет убивать и дальше, и потому его следует казнить. Некий специалист так разошелся, что послушать его – так у нас по тюрьмам текут кровавые реки. Мне не нравилось, что один из главных критериев при выборе наказания – будет ли подсудимый «опасен в дальнейшем». Ведь у осужденного на смерть нет никаких контактов с другими людьми, он ест у себя в камере, которую покидает на один час в сутки. Для кого он опасен? А опыт работы в учреждении, где исполняется высшая мера, заставляет меня задуматься: «А всегда ли казнят того, кого нужно?» У меня нет чувства вины, ведь не я привел этих людей в отделение смертников, но мысль, что я видел казнь невиновного человека, – невыносима.

Я продолжаю общаться с некоторыми бывшими заключенными, – такого я сам не ожидал. Мы переписываемся, а иногда вдруг раздается телефонный звонок. Это как поболтать, например, с бывшим одноклассником – «Привет, как дела?» – и, по-моему, прекрасно, что они способны устроить свою жизнь за пределами тюрьмы. Один молодой заключенный в день окончания школы совершил автомобильную аварию, в которой погибли несколько подростков. До этого он ни разу в жизни не пил спиртного. Если бы не милость Божья, я оказался бы в таком же положении, как он. За время его заключения мы с ним очень подружились. Он обычный смертный, совершивший ошибку, но хотя бы не такую, за которую платят жизнью. Когда он вышел на свободу, мы с Марианной даже ездили с ним и его родителями кататься на водных санях. В тюрьме он окончил колледж и потом работал юристом.

Уже будучи на пенсии, я решил навестить Томаса Миллера-Эла, но меня не пустили. Не знаю почему, я ведь просто хотел повидать старинного приятеля.

В 2015 году мне позвонили из Би-би-си. Там решили снять документалку о том, как я наблюдал за казнями. Однажды режиссер предложил поговорить перед камерой с родителями Наполеона Бизли. Я сказал: «Конечно, только они не захотят». Однако они захотели. По дороге к ним в Грейпленд я вдруг сообразил, что мне ничего не известно о происхождении Наполеона. Я знал, что он неглуп, отличный футболист, но вырос ли он, например, в хибаре или жил в хороших условиях? Оказалось, у его родителей большой красивый дом в сельской местности, и меня это слегка удивило.

Я тревожился, что они будут сильно расстроены или озлоблены, а они оказались милой парой. Отец Наполеона весьма резко говорил о системе, но после интервью сказал, что он и сам работает тюремным охранником. Меня сразила такая ирония судьбы. Его жена Рена была очень славная. О Наполеоне она сказала, что «таким сыном всякий бы гордился», он обращался с ней как с королевой и представлял всем как «свою даму». Пока он был в отделении смертников, родители ни разу не пропустили дня посещений. Когда я рассказал Рене, как мне нравился ее сын, она заплакала и разговорилась. К моему удивлению, она не возражала против смертной казни – для самых жестоких преступников. Конечно же, Наполеон к таким не относился. Хорошо, сказала Рена, что я тоже пришел на его казнь. Я был рад это слышать. Приятно, когда тебя помнят как человека, который поступает по совести.

Когда Департамент начал травлю Мишель, я злился. Она такого не заслужила. Мы с ней были близки, я ее очень любил. С заключенными она обращалась по-человечески, к репортерам относилась с уважением, как и я. Потому-то ей и воткнули нож в спину и выжили ее, – поскольку она олицетворяла прежний стиль работы. Мишель – человек открытый, любознательный и всегда готова помочь, но Департамент требовал скрытности. После ее ухода публике уже не сообщали о бунтах, побегах и захвате заложников. Разве подобные неприятности вдруг прекратились? Или просто руководство стало их утаивать? Как выразился один мой старый знакомый из Департамента: «они как будто завернули кран». Видимо, Мишель высказывалась более откровенно и честно, чем того хотелось Департаменту.

Пока мы еще оба там работали, то, бывало, поднимаясь от парковки по небольшой лестничке, я разводил руки, словно обнимая «Стены», и говорил: «Мисс Лайонс, придет день – и все здесь будет ваше». Теперь я ощущаю себя виноватым, что взял ее на работу, – не только из-за того, чем это кончилось, – просто я на себе почувствовал, как влияет на человека зрелище казней. После ухода на пенсию я спать не мог, все размышлял о том, что пришлось видеть. А когда красивая рождественская песнь вроде «Ночь тиха» заставляет вспомнить о смерти, понимаешь: твоя жизнь пошла куда-то не туда. Мне снилась Карла Фэй Такер, и Гэри Грэм, и Кеннет Макдафф. Кеннет Макдафф – не такой человек, которого захочешь видеть во сне, но в моей памяти он отпечатался навечно.

Мне снилось то, о чем осужденные говорили в своем последнем слове, например, большой кусок из послания к Коринфянам. Снилось, как мы едим черешню с Джеймсом Битхардом перед его казнью. Снился парень, которого прозвали «Горошинкой» – безобидного вида юнец, убивший полицейского. В перестрелке он получил рану, и у него начались осложнения; его отправили в больницу в Галвестоне, прооперировали, привезли обратно и казнили.

Подобные сны я видел по несколько раз в неделю, но старался о них не говорить. Мог рассказать жене какую-нибудь забавную историю из тюремного быта, только не всякую пакость. Такое я держал при себе.

Увлечений у меня не было, в гольф я не играл. Записался на занятия в спортзале, – и так и не собрался пойти. Моим увлечением и главным делом оставалась работа. На пенсии мне вначале понравилось – каждый день тебе выходной, но чем дальше, тем больше и больше у меня было свободного времени, а свободное время ведет к размышлениям. А подобные размышления усугубляют тягу к спиртному. Я пил все больше, начинал каждый день все раньше и заканчивал в баре. Частично от скуки, частично от желания забыться.