Она, воплощенное Недоумение, вообще не заметила, совершенно не почувствовала меня. Они ведь не догадываются о моем существовании, все эти, которые внутри меня, не знают, что я, и как я, и сколько всяких замечательных любопытных и забавных вещей мне известно, и какая я мудрая, и как я все помню — когда хочу помнить. Нет, они думают: безделица, так, одна только вода. Не более того. Ладно, какая разница!

На чем мы остановились? Да, я поглядела на нее и увидела, как она вся дрожит, трясется, горит огнем и делает ядовитой всю воду вокруг себя — от великого отчаяния. Ужасно было это видеть: как она извивается, корчится от боли, просто изнемогает от своего бессилия, взлетает на воздух и тут же шлепается в меня обратно. Мне было очень, очень жалко ее. Так это всегда со мной: вечно мне всех жалко. Только меня никто никогда не жалеет. Не важно. Тем временем она продолжала раздирать мою нежную голубую кожу и всякие ткани и мышцы, рвала тонкие прозрачные нервные узлы и нити и требовала, требовала ответа, а во мне не было никакого ответа, потому что — не забывайте! — все это происходило давным-давно, миллионы лет назад, а может, и вдвое против этого, и я была тогда совсем глупышка, правда-правда, наивная, как маленькая сирена, и, не долго думая, я вся сжалась, обвилась вокруг нее и с бешеным усилием, которое едва не разорвало меня на части, исторгла ее из себя — туда, к ней, к моей преуспевающей самодовольной сестрице, и там, представьте себе! — там она нашла ответы, чтоб вы были мне здоровы! Разумеется, не сразу нашла, может, через пятьдесят, а может, через сто тысяч лет, я не подсчитывала, она вообще не интересовала меня, но тем не менее иногда я просыпалась, и вспоминала ее, и приближалась к берегу посмотреть, как она справляется там снаружи, и видела, что она сильно изменилась, не то чтобы постарела, но как-то странно выглядит, приобрела какие-то новые формы, лишь отдаленно напоминающие те, что были мне известны, и это был для меня ужасный шок, когда я заметила, что она отращивает себе руки и ноги, и спустя еще вечность с половиной она уже несомненно превратилась в человека, в настоящее человеческое существо, и мне оставалось только кусать локти и проклинать себя за то, что из-за минутной слабости и собственной глупости я не попыталась еще капельку задержать ее в себе, подыскать ей какой-нибудь ответ, но кто же мог подумать!.. И вот теперь, когда мой старый слуга откланялся, перекувырнулся потихоньку в воде и с полнейшим безразличием погрузился обратно на свое место, я закусила губу и поклялась себе быть сильной, я сказала себе: будь мужественной, дитя мое, будь готова ко всему, потому что, судя по той боли, которую он тебе причинил, и едкости веществ, источаемых его железами, твоя сестра Прелесть возвращает тебе сейчас старый должок, и поскольку ты знакома с ней не со вчерашнего дня, то отлично понимаешь, что не по доброй воле она уступает тебе этого парня, а, как видно, исключительно потому, что уже не может удержать его при себе.

Я продолжала приближаться к нему, но, разумеется, с некоторой опаской, потому что приготовилась ко всему, и если уж моей сестричке не удалось с ним сладить, то это в самом деле крепкий орешек, и следует признаться, в особенности сейчас, после того, как я познакомилась с ним, что я не ошиблась. И вообще, вообще, вообще я не удивляюсь теперь тому, что она, бедняжка, вышвырнула его ко всем чертям, потому что ей, как известно, не под силу терпеть все эти выдумки и выкрутасы, ведь справиться с таким типом — это, я вам скажу, посложнее, чем усмирить вулкан или остановить снежный обвал, а она — и это, кстати, общеизвестно, я не открываю тут какой-то тайны и могу высказать ей это прямо в лицо, — она предпочитает постояльцев попроще. Она всегда, да, всегда стоит за порядок и логику, и каждая вещь у нее на своем месте. И я готова поклясться чем угодно, что она ни в коем случае не позволила бы большинству моих подданных жить у нее, по причине все той же логики и эстетики — вы должны послушать ее, как она об этом рассуждает, — можно подумать, что морской конек менее красив, чем лошадь, обитающая на суше, но правда на самом деле заключается в том, что, когда кому-то надоедает безалаберная и путаная жизнь у меня, он подымается и идет к ней, факт, что все уважаемые и культурные люди проживают у нее, а ко мне прибывают авантюристы, растратчики, пьяные матросы и безумные романтики, и такое разделение произошло абсолютно помимо нашей воли и без того, чтобы мы что-либо для этого предпринимали, и вот, представьте, вдруг такое непредвиденное ужасное недоразумение, можно сказать, несчастный случай, появляется одно человеческое создание — ничтожная, в сущности, букашка, крошечная запятая, — и начинает мучить ее и нещадно досаждать, как свежая язва в желудке. Тогда что мы делаем с ним, что? Правильно — быстренько переправляем его ко мне. Потому что мне ведь безразлично — так она оправдывается в душе (если у нее вообще имеется субстанция, именуемая душой), — и она говорит себе: моя обожаемая сестра вообще не ощутит его присутствия, а если и ощутит, то наверняка обрадуется, потому что этот тип буквально создан для нее, этот Бруно в точности соответствует ее романтическим грезам, потому что хоть она и родилась примерно четыре миллиона лет назад, но по натуре своей — все еще дитя, подросток, и я считаю, что это как раз прекрасно — так она говорит, моя драгоценная сестренка, — прекрасно, что она сумела до седых волос остаться такой наивной и трогательной, полной озорства и ребячества, жажды приключений… (Вы должны послушать, как она произносит это слово — «приключения»! Между прочим, от избытка очарования и благожелательности она в последнее время покрылась прыщиками лимонных плантаций в районе полуострова Индостан.)

И знаете, что я вам скажу? Она права! Права, права, права, ко всем восточным демонам и ветрам! Я в самом деле такова. И в тот вечер, когда я, можно сказать, бездыханная добралась от Малаккского пролива до берегов Данцига и впервые увидела, как этот маленький щуплый мужчина с силой бьет руками по воде (будто он какой-нибудь ламантин, этот морской дьявол, который хоть и весит целую тонну, но с легкостью раскидывает свои огромные крылья и взлетает над моей поверхностью, а потом с грохотом шлепается в меня обратно — так они рожают), бьет по воде, в отчаянии удирая от моей сестренки, и снова и снова погружается в меня, у меня что-то сдвинулось, чтоб я так жила, все вокруг начало покачиваться и плясать — я всегда в этих случаях совершенно теряю голову и не соображаю, что делаю, — цепь островов в Тихом океане лязгала и подпрыгивала, будто на нее посадили гигантского злобного пса, айсберги в Атлантике скрипели и наезжали друг на друга, и я сказала себе: не преувеличивай и не сходи с ума, ты ведь помнишь, чем заканчивались эти истории с другими: Одиссеем, и Марко Поло, и Фрэнсисом Дрейком, ведь в конце они покидают тебя и возвращаются туда, к ней, они нуждаются в тебе только в минуту запредельного отчаяния, а потом, после того как ты излечиваешь их, уходят от тебя, даже не сказав «спасибо», вообще не почувствовав, как ты хочешь их, не интересуясь, кто ты такая, и каково тебе, и что скрывается за всей этой массой воды…

А с другой стороны, сказала я себе: ко всем восточным ветрам и демонам! Какой смысл в моем существовании, если я пребываю в постоянной тревоге и напряжении, задыхаюсь между всеми этими континентами, проливами и берегами, не позволяю себе помечтать даже о самом невинном приключении, и вообще, если все, что я могу узнать об этом мире, это нелепые истории, что реки пересказывают мне своим отвратительным слащавым языком, или вздорные сплетни проносящихся надо мной дурно воспитанных крикливых чаек, или крохи лживых сведений, которые приносят глупые капли дождя, и что за радость жить, если не отведать немножко любви и сердечной боли, да, и боли тоже, боль бывает так мучительно сладка, так приятна, как тогда, в Красном — иначе Чермном — море, когда я целую вечность с половиной сдерживала свои вздыбившиеся воды, пока все евреи не прошли по дну морскому, как посуху, и каждую минуту мне казалось, что я не выдержу этого, сойду с ума (ужасно трудно вот так застыть, окаменеть, не двинуться ни вправо, ни влево, стоять раскорякой, не смея шевельнуться), и я смотрела на него, на этого щупленького мужчину, сосредоточенно и неутомимо бьющего руками по воде, на его как бы треугольную голову, на это узкое и бледное тельце, и уже знала, что буду принадлежать ему, отдамся безраздельно, навсегда (то есть пока он этого захочет), буду его и только его, посвящу ему всю себя без остатка, без всяких оговорок, без оглядки, без раздумий, всю целиком, от поверхности до самых глубин, нисколечко не интересуясь, что же будет в конце — как он преспокойно уйдет к ней обратно, после того как опалил меня любовным огнем и разбил мою жизнь, позволил себе расчлениться во мне на части, на все спектры и расщепления, которые я — и только я — могла предложить ему, на все осколки света и искры цвета, на круги ряби и взрывы бушующих волн, и, приняв это решение, я мгновенно сделалась одновременно горячей и холодной и вся зарделась, покраснела до ушей, до Суэцкого и Эйлатского заливов, потому что так это со мной — ничего не умею скрыть, все по мне моментально видно, со стороны могло показаться, что я по ошибке перенесла все Красное море в Данциг, и еще успела подумать, что имеется ведь множество всяких дел и забот, которыми необходимо продолжать заниматься, но у кого теперь есть терпение на все эти вещи: следить за температурой на полюсе и на экваторе и за точным направлением отдельных потоков Гольфстрима, за распорядком движения айсбергов, всей этой немыслимой бюрократией приливов и отливов, которую я, по правде сказать, так никогда и не освоила, — но истина состояла в том, что все это сделалось мне абсолютно не важно, я знала лишь, что пойду за этим человеком, куда бы он ни повел, che sera sera — будь что будет, как говорят симпатичные итальяшки (я без ума от их Венеции, по-моему, это самое удачное творение моей сестры, настоящее озарение), и поверите вы или нет, но только тут я обратила внимание, что мой избранник не один, что он окружен тысячами лососей, которые, как видно, повинуясь какому-то таинственному инстинкту, движутся в свою реку, — должна признаться, все эти подробности никогда не задерживаются у меня в памяти, то есть когда-то знала, но забыла. Все это влетает у меня в одно ухо в Панаме и тотчас вылетает в другое в Босфоре, да и вообще, хотела бы я посмотреть на этого ученого зануду, который способен запомнить все эти отряды и подотряды рыб, и водорослей, и губок, и крабов, и кораллов, и морских чудовищ, и русалок, и у каждого своя история и свои причуды, у каждого свои беды и трагедии, но в данном случае я почувствовала: нельзя предаваться лени и оставаться в неведении, и послала своих смышленых ребятишек, быстроногих побегунчиков, моих прекрасно выдрессированных безотказных слуг, чтобы они окружили стаю, коснулись каждой рыбы и каждого плавника, как будто случайно дотронулись до них, и продолжали свой путь дальше к берегу, потому что… Как это объяснить?.. Так глупо на самом деле… Как говорится, имеется небольшая проблема медицинского характера, временная, разумеется, но из-за нее пока что — в сущности, всегда — я не могу понять того, что мои побегунчики рассказывают мне, без помощи моей сестрицы, поэтому они обязаны коснуться берега, или кораллового рифа, или острова, или вообще какого-нибудь твердого предмета, например судна, — просто небольшая ошибка в программе, я уверена, что со временем, в ближайшем будущем, все образуется и тогда уже я смогу сама… Но какая разница, главное, что умненькие мои побегунчики, шустренькие мои приятели, разгадали — не важно, где именно, в каком таком месте, — все эти сообщения, заключенные в рыбьей чешуе, в шероховатости плавников, в тканях и строении колец, обозначенных на коже, да ладно, что там — понять рыб гораздо проще, чем понять человеческое создание, и тотчас вернулись ко мне, милые мои волнушки, и я единым взмахом языка, единым лизком, прочла всю тяжкую и горькую историю этих лососей, которые рождаются в пресных реках Шотландии или Австралии (эти были как раз из реки Спей в Шотландии) и оттуда перебираются в меня, в мою соленую воду, а примерно через три года начинают свое путешествие в обратном направлении, собираются в огромные косяки и проделывают десятки тысяч миль со скоростью пятьдесят узлов, почти не останавливаясь на отдых, и рыбаки преследуют их, и стаи морских хищников, и под конец они возвращаются в устье той реки, в которой родились, и дальше им приходится плыть против течения, перескакивать через самые высокие водопады, напрягая все свои силы, упорно двигаться вверх, и имеются такие места, где человеческие создания устроили им специальные проходы и шлюзы, вроде обводных каналов, чтобы им не приходилось так мучиться, но нет, они обязаны прыгать, даже против самого сильного течения, пока в конце концов не достигнут того места, где появились на свет — ну непременно в точности, в точности того же самого места! — и там уже последние силы покидают их, они мечут икру и тут же умирают, только один или двое из всей стаи еще вернутся ко мне с молодым выводком, с теми, которые родились в реке, а все остальные…