А минуту спустя уже пересекала разбитый напротив парк. Вместо строгого костюма — рубашка и джинсы, идет прогулочным шагом и поглядывает на валяющуюся на травке молодежь. Офис ее остался где-то позади и постепенно совсем скрылся из виду за пышно разросшимися кронами деревьев. Знаменитой медной таблички уже не видно. Возможно, здание, где она работала и не отличалось величественными размерами, но именно туда приносили свои произведения лучшие писатели довоенной и послевоенной поры. Писатели, открытые не кем иным, как стариной Чарли. А потом Чарли передал дело ей, и Момоко заняла его кресло, как будто была для этого рождена.

Вход в метро был в самом конце парка. Момоко дышат полной грудью, словно пыталась вдохнуть все это многоцветное великолепие: город в пестрых пятнах деревьев, витрины, автомобили, синеву и янтарь августовского неба. Она с благодарной нежностью глядела на всех этих юношей и девушек. Такие яркие. Это они положили конец постылому серому прошлому, они наполнили улицы цветом, они раскрасили ее мир. Момоко улыбнулась. Похоже, сама природа не устояла под натиском их молодой энергии и теперь цветами и шелестом ветвей приветствует новые времена. Парк остался позади, но Момоко еще долго продолжала видеть все в зеленом цвете.

Сразу после войны это был совсем другой город. Казалось, в нем не найдешь ни одного уцелевшего дома, ни одного не пострадавшего человека. И возникаю ощущение, так будет всегда. В этом разрушенном, грязном, облезлом городе было неспокойно и скучно жить. Сам воздух был пропитан какой-то тяжелой, вонючей копотью. Это было дыхание наступивших черных времен, так пахло от попусту растраченного, обессиленного, выдохшегося мира, в котором победа и поражение расплылись в одно грязное пятно и никто больше не мог или не хотел провести между ними различие.

Мало кто из них походил тогда на победителей. За исключением никогда не терявших победоносный вид американцев. В Токио они тоже выглядели настоящими триумфаторами. Розовощекие, упитанные, в отутюженной новенькой форме, они разгуливали но городу расхлябанной походкой, одаривали прохожих сигаретами и шоколадом и без тени смущения торжествовали великую победу. Им даже не приходило в голову скрывать свою огромную мощь, напротив, они грубо, властно и громко выставляли ее напоказ. Триумфаторам так полагается. В их тупой грубости было что-то почти завораживающее, иногда она даже восхищалась ими. Конечно, Момоко прекрасно понимала, что империям свойственно возвышаться и приходить в упадок. Это понимали многие. Но никто не напоминал об этом американцам. Порой Момоко была благодарна судьбе за то, что ей довелось быть свидетельницей этого апофеоза. Может быть, именно принесенная ими надежда помогла ей протянуть все эти наполненные тоскливой тревогой годы.

И тем не менее она пожинала плоды прошлых побед. Маленьких повседневных побед, побед, одержанных израненными людьми, что мало-помалу залечили свои раны и снова научились жить. Момоко тоже пережила и одолела все это, и потому, оглядываясь назад, позволяла себе торжествовать такую же победу и с новой ясностью видела все сверкающие краски мира.

Она спустилась в метро, смешалась с толпой, и вскоре ее яркая летняя рубашка затерялась среди множества других ярких нарядов.

Неужели все было ради этого? Вокруг него мерцали и перемигивались тысячей огней стены нового, восставшего из пепла Токио, будто сияющие страницы какого-то гигантского комикса. Когда-то в небе над городом стояло зарево от «цветочных корзин Молотова», разрывающихся снарядов, зажигательных бомб и пожаров. А теперь куда ни глянь — все озарено неоновым светом бесчисленных электрических лампочек. Целые стены ежесекундно взрывались россыпью разноцветных брызг, то синих, то зеленых, потом красных, розовых и оранжевых. Повсюду вспыхивали и гасли какие-то неведомые письмена, неотступные знаки сменяли друг друга головокружительной, слепящей чередой. Волчок стоял у светофора на перекрестке двух фешенебельных улиц и тщетно пытался сориентироваться в этом неоновом Вавилоне.

Где-то наверху светящиеся иероглифы переливались всеми цветами радуги, будто гигантские хамелеоны, а вокруг них огненной строкой бежали надписи на английском и французском языках. Мультяшные фигурки проносились по ночному небу, озаряя автомобили и прохожих своими электрическими улыбками. Вот, подумалось Волчку, рисованный мир, как будто кто-то вырвал из книжки комиксов ворох ярких страниц и выстлал ими поверхность жизни.

Желая скрыться от шумного скопления всех этих людей и машин, он свернул в лабиринт отходивших от перекрестка улочек и переулков. Но и там назойливые громкоговорители настигли Волчка, чтобы терзать его слух своим неумолчным, резким дребезжанием. Рекламные ролики проигрывались но кругу, японский текст сменялся английским, английский — японским, и так до бесконечности, всю ночь напролет. А над всем этой суетой, в неподвижном и тяжелом летнем воздухе, парил одинокий детский голос. Ты мигай, звезда ночная… Доносившиеся из невидимых динамиков нежные звуки разливались над уличной толчеей. И куда бы Волчок ни пошел, голоса сказочного хора мягко опускались на него, будто хлопья нарисованного снега, просыпанного на столицу одной из мультяшных неоновых фигурок, что с маниакальным безразличием свысока взирали на прохожих из темноты.

Неужели все было ради этого? — снова и снова вопрошал себя Волчок. Он обливался потом, рубашка липла к телу, руки повисли как плети. Неужели этот, будто сошедший со страниц комикса, город — наследие той давно забытой победы? Неужели это прощальный дар оккупации, той самой оккупации, о которой никто больше не говорит? Это ли тот свет, та сладость, провозвестником которых он мнил себя много лет назад?

Волчок брел но тротуару, как призрак из другой эпохи, и время от времени растерянно глядел по сторонам в поисках метро. Где-то там, в квартале Цукидзи, ждет островок спокойствия меж четырех стен гостиничного номера. Какой-то нахальный парень на мотороллере чуть не сбил его с ног и понесся прочь как ни в чем не бывало. Волчок попытался было возмутиться, но юноши уже и след простыл. Прохожие, впрочем, тоже не сочли происшествие достойным внимания. На каждом шагу — в людных бистро, музыкальных магазинах, огромных универмагах с ломящимися от разноцветных телефонов и модных кроссовок витринами — кипела бойкая торговля, туда-сюда сновали фургоны с товаром, одна попсовая песенка плавно переходила в следующую, еще более приторную.

Это, значит, Шибуя… По одной из этих улиц он гулял сразу по прибытии в Токио, в последние дни войны. Тогда звук его шагов одиноко раздавался в жутковатой тишине холодной ночи. Увы, где теперь эта тишина, столь неразрывно связанная для него с самой мыслью об этом городе? Где-то здесь он набрел на стоящую посреди пустыря одинокую дверь без дома, а потом случайно заглянул в тот ресторанчик, где подавали свежую рыбу — неслыханная по тем временам роскошь. Теперь, четверть века спустя, Волчок опять вернулся в Токио, и много лет дремавшие образы прошлого пробудились в его душе. Ему отчаянно хотелось верить, что где-то рядом, за этим грохочущим, слепящим покровом, милый его сердцу мир живет былой жизнью и готов гостеприимно раскрыть перед ним свои двери.