— невыносимый, невозможный, для других — дорогой, незабвенный. Он обижал всех и успел сделать ничтожно мало. Но для В. Катаняна он прежде всего — Талант, к великому несчастью, не сумевший раскрыться с должной полнотой. И теперь остается лишь собирать драгоценные черточки его бытия, чтоб… чтоб что? Наверное, чтобы этот неповторимый образ абсолютно талантливого человека не утонул в забвении навсегда.

Этих людей знали мало, о них Катанян сообщает еще и просто для памяти, они из породы украшающих жизнь. Но вот Майя Плисецкая — ее все-таки знают, вот Сергей Эйзенштейн, Поль Робсон, Патриция Томпсон (одна из заграничных подруг Маяковского, мать его дочки) — разброс необычайно широкий, и всюду рассказчик честен с нами: он не твердит общие слова, он сообщает то, чего другие не знают. И делает это бережно и осторожно. Нет, он не вегетарианец — он дает характеристики достаточно острые. Важно другое: он ценит Людей. Он выделяет в них прежде всего самое яркое, самое неповторимое. При этом он нигде не претендует на то, что запечатлел истину в последней инстанции. Ведет с читателем дружеский разговор, в котором и сообщает то, что собеседнику может быть интересно. При этом — нигде не царапнет кухонная сплетня, а могла бы, ох могла… Ни потаенной зависти, ни враждебности… Нет.

Это действительно мемуары о людях, определявших движение эпохи. И, хотя Катанян был личным другом некоторых из них, это обстоятельство нигде не выпячивается. Важно не оно. И не он — сам для себя. Важно рассказать о них, о других, о талантах. Он это и делает — честно, легко, с уважением и тщанием — чтоб мы узнали, как это было. И — спасибо Василию Катаняну — мы узнали много нового. И, кажется, — правду.

Лидия Смирнова. Моя любовь. Москва, «Вагриус», 1997.

«Моя любовь» — так называлась та довоенная лента, и сколько б ни снималась Смирнова после, так она и осталась для зрителя той Шурочкой из «Моей любви». В комедии Корш-Саблина ни искры не было высокого искусства, но — полюбили Шурочку вместе с песенкой «Звать любовь не надо, явится незваной…», вместе с маленьким Феликсом полюбили, и все. Уж очень в те невеселые годы утешало и слух, и глаз это жизнерадостное существо с ясным взором и уверенными движениями, утешало самим фактом своего существования. Значит, это где-то есть? Значит, еще можно жить?

…Без малого шестьдесят лет минуло с тех пор. Нынче артистка пишет мемуары. И нет там ни следа самоупоенности, столь свойственной художникам, нет сосредоточенности на своей особе, нет убежденности в своем волшебном даре. Ни зависти, ни ревности к чужим успехам, ни сожаления о недоданных судьбой подарках.

Написана книга человеком до того душевно здоровым, что так и встает из строчек та довоенная белозубая Шурочка с ее широкими спортивными плечами и наивными глазами. Они такими и были, те Шурочки: верили в чудо социализма, исправно трудились, исправно платили взносы и легко ходили строем. Не испытывали от этого никакого дискомфорта. Может быть потому, что из нищего своего детства Лидия Смирнова переместилась в куда более вольготное существование известной деятельницы искусства, а под всем этим не было почвы — ни культурной, ни социальной, вот и получился феномен абсолютного врастания в заданную атмосферу. У Лидии Смирновой и сотен тысяч Шурочек не было прошлого, не было традиций — они получили все только здесь и сейчас. Как же им было не любить это здесь и сейчас? Ее книга — ответ на вопрос, который нам надрывно задают люди нового поколения: как вы могли жить тогда? Да так вот и могли. Работали, женились, втискивались в коммуналки, шили новые платья, донашивали старые. Так вот и жили, как это изложено у Смирновой. Это Любовь Орлова вошла в революцию почти взрослым человеком, сложившимся и повидавшим другую жизнь. Смирнова никакой другой жизни не знала, она выросла в этой стране — СССР — и все вокруг воспринимала как должное. Старалась кому-то помочь, заводила романы по молодости, тем более — со знаменитостями — аппетит был здоровый, снималась в кино, радовалась успеху… Как же было не радоваться! Сам Дунаевский просил ее руки! (правда, был уже женат, но это — всего лишь досадная подробность). Ее роли — поздние — в экранизациях режиссера К. Воинова доказали с блеском, что она умела играть не только миловидных комсомолок, а еще и сложную классику. Оказалось, что она прекрасная характерная актриса. Приятно все-таки думать, что не личиком кукольным, не голубизной взяла, а есть и темперамент и мастерство.

…Шурочка шла по дорожке Парка культуры и отдыха в сопровождении своих приятелей, а ее начальник объяснял сцену: «Ты думаешь, это кто идет? Это тысяча процентов плана идет». Слава Богу, ей осталось более половины жизни, чтобы изображать не проценты плана, а живых, запутанных, смешных людей. Полнокровную жизнь. И жить ею.

Татьяна Окуневская. Татьянин день. Москва, «Вагриус», 1998.

Окуневская… В киномире — пожалуй, одна из самых неудавшихся судеб. Орлова — из самых удавшихся, Смирнова — похуже, но тоже неплохо. Даже Зоя Федорова успела состояться, успела стать любимой. Окуневской, с ее красотой и несомненными способностями, повезло меньше всех. Орлову, аристократку по рождению, Александров так ловко встроил в требуемое качество — никто и не заметил. У Окуневской не случилось «своего» постановщика, да и фактура была не та. Явные признаки породы, горделивая стать: плечи эти просились в декольте, поворот головы — для вееров и ожерелий, улыбка не являла ни простодушия, ни веселья. Ей бы изображать королев и герцогинь, а сунули в комсомольскую агитку «Горячие денечки», где и играть было нечего, и показать некому. Тамара Макарова разоблачала диверсанта в «Комсомольске», Серова мимоходом ловила шпиона в «Девушке с характером», Ладынина сидела на тракторе, Орлова — и та боролась с бюрократом Бываловым. Окуневская на это не годилась. Ее лучшая роль — злодейка, тайная пособница белых в популярном «Александре Пархоменко». С какой искренней ненавистью глядела она на комиссаров! И неудивительно. Ее бабушку, отца, брата репрессировали. семью разорили, ей самой как дочери врага народа трудно было найти работу. Отец — шляхтич, офицер, успел преподать любимой дочке кодекс чести, — она и старалась ему соответствовать. Насколько получалось — другой разговор.

А книга мемуаров артистки — не о победах искусства, не о съемках, а о том, как фатально не получалась жизнь. Как, скажут, — у этой-то красавицы с победительным взором, у этой жены секретаря Союза писателей, у этой прелестницы, окруженной поклонниками? Да. Поклонники были (как не