— Куда⁈ Коня уведут! Барин с тебя шкуру спустит! — строго одёрнул его мой охранник-учитель.

Тимоха открыл рот, но тут же закрыл. Мало ли, вдруг и впрямь спущу?

Мы с Владимиром шагаем по берёзовому лесу. Трава тут по пояс, сочная, густая. Грибы даже не ищу, тороплюсь увидеть весёлого купца, который поет, как я понял, «Комаринскую». Но такой вариант, что я и не слышал!

Ах, ты, сукин сын, комаринский мужик!

Ты куда это опять бежишь, бежишь⁈

Заломивши лихо шапку набекрень

Тороплюся я к куме своей в курень!

У кумы в курене печка топится.

Мужичок к куме спешит-торопится!

А кума моя калачики печёт,

Мужичкам, кто заглянет, всем даёт!

— Во голосище! Талант! — Владимир песню одобряет.

Выходим на небольшую полянку. Посреди неё еле дымится костерок, а рядом сидят двое мужиков — бухие вусмерть. Один из них и горланит на всю округу:

Ах, ты, сукин сын, комаринский мужик!

Ты куда это опять бежишь, бежишь⁈

А бегу я снова, братцы, в кабачок,

Без похмелки жить не может мужичок!

— Кто такие, шельмы! — грозно рявкает Владимир.

Реакция на наше появление была не такая, как мы ожидали. Слушатель, который не пел, а только мычал, упал с поваленного березового ствола на бок и, походу, собрался поспать на травке! Я его, кстати, уже видел где-то. А вот второй — могучий, заросший космами, в лаптях и драных штанах — силится рассмотреть, кого это к ним занесло.

— Барин! Ляксей Ляксеич! — расплылся в улыбке мужик, в котором я сразу признал своего деревенского бухарика.

Григорий Кожемяка, гадёныш, опять пьёт горькую! Дел у него нет, что ли, других? Лето на дворе, день год кормит… Тьфу, или как там эта поговорка звучит?

Я ж его уже и розгами охаживал — и за воровство, и за пьянство. А он никак не уймётся! И ведь опять меня обокрал — вижу, они зайца в силки изловили и уже сожрали.

— На! — простодушно мне тянут деревянную баклажку, да как бы не в два литра емкостью.

— Григорий, а жена знает, что ты тут? — строго спрашиваю я.

— Где жена? — испугался здоровый мужик, озираясь по сторонам.

«Слов нет! Опять надо пороть!» — решаю я. Не зайца жалко, он хоть и мой, как всё тут, в лесу, а жалко его семью. С десяток человек там, и вместо того чтобы их кормить, этот балбес тут песни распевает! Но поёт, шельмец, и впрямь знатно. И бас мощный, и не фальшивит, и слух музыкальный имеется. Шаляпин, не иначе! Такому бы на оперную сцену! А семья… да все там пашут, даже самые мелкие, коим лет десять всего.

— Это кто с тобой? — киваю на спящего.

Гришка почесал затылок.

— А чёрт его знает!

— То есть, ты с ним пьёшь, а кто он такой — не ведаешь?

— Я в лес пошёл… — Гришка запнулся, раздумывая, очевидно, что соврать, ведь не иначе опять за моими дровами отправился. — А он тут зайца готовит… Ну и было у него с собой что выпить. Как не уважить человека? Хороший мужик, душевный… хоть и беглый от каторги, — сдал своего собутыльника Кожемяка.

Владимир напрягся, а я, приглядевшись, узнал второго. Это был один из спасённых мной в Костроме погорельцев! Не то чтобы память у меня выдающаяся, но у этого — особая примета: половины уха нет. В драке потерял или ещё как — не знаю, но тогда я запомнил эту деталь.

— Вяжи его! — командую я.

Можно было бы и отпустить — мне он лично ничего плохого не сделал. Я что, обязан каторжан ловить? Но ведь вскроется. И даже не Владимир расскажет — этот язык за зубами держать умеет. А вот у поддающегося дурному влиянию Гришки язык без костей — завтра же разнесёт новость по округе.

Так что придётся тащить беглого в деревню. Хорошо хоть не сильно тяжёлый мужичок, да и спит крепко.

— Тут до деревни ближе! — сноровисто связав собутыльника, сообщает Гришка, указывая на неприметную тропинку.

И в самом деле — раздался довольно близкий колокольный звон моей новой церкви!

— Нет, нам к тропе надобно идти. А то там конь и Тимоха заждались, — подумав, отказываюсь я.

Глава 26

— А знаешь что! Мы с этим косматым лапотником дотащим в деревню разбойника по короткой дороге, а ты, барин, ступай к тропинке да на бричке езжай, аль на Мальчике, как велишь, — неожиданно поддержал Гришку мой охранник Владимир. — Ну сам подумай, Лексей Лексеич… Куда мы этого татя положим? Бричка у тебя маленькая, он грязный да мокрый уже в штанах. Знамо дело — пьяный ведь.

Вообще, логично. Совать обоссанного да пьяного в умат мужика в свою бричку — желания нет ровным счётом никакого. Ещё и блеванёт, не ровен час… Но и оставаться тут без охраны — удовольствие сомнительное. Тимоха — не в счёт. Если запахнет жареным, тот первым в лес под пень нырнёт, я уже видел.

А вдруг тут, в лесу, ещё кто из беглых каторжников шатается? Не думаю, что они вспомнят, что я их из огня выволок. Дадут нам с Тимохой по башке… и прощай моя новая почти безбедная жизнь!

— Значит так! Втроём потащим! Я с вами пойду! — решаюсь я. — Владимир, вернись к Тимохе — пусть он один в село едет. А я пока покараулю, чтобы не сбёг разбойник… Вдруг проснётся, черт лохматый.

Владимир скривился, но спорить не стал:

— Не убежит — ноги-то связаны… Ну, втроём так втроём. Вернусь минут через пять, ждите.

И послушно отправился к тропе, где сейчас кукует мой ара, очевидно, переживая за барина, вернее, за собственную шкуру. Знаю я Тимоху — небось уж напридумывал себе бед, сидит да в кусты поглядывает…

— Ты где так петь выучился, лишенец? — с интересом гляжу на Григория, который уже сноровисто потащил собутыльника в заросли, где угадывалась еле заметная тропка.

— Я, барин, с малолетства это дело люблю! Баб люблю, горькую пить и горло драть! Ничего мне более в жизни не надобно! — загибает заскорузлые, толстые пальцы Гришка.

— Да не рви жилы один, — добродушно киваю. — Костёр что не затушил? Мне пожары в лесу не нужны!

Григорий оглянулся