— Они вам не нравятся, верно? — раздается близ его плеча хрипловатый голос Конфетки.

— Не очень. По-моему, они второсортны.

— О, вы вне всяких сомнений правы, — говорит Конфетка, обнимая его рукою за талию. — Они провисели здесь целую вечность. Они безвкусны. Собственно, я знаю слово, которое определяет их полностью: невыразительные.

Уильям ошеломленно всматривается в нее. Неужели и мысли его так же голы перед нею, как ноги и гениталии?

— Я заменю их чем-нибудь получше, — мечтательно обещает она. — Если, конечно, наступит время, когда я смогу себе это позволить.

И она отворачивается, словно обескураженная зияющей пропастью, которая отделяет ее от возможности приобретения порнографических картинок наивысшего качества.

Внезапно в сознании Рэкхэма возникает образ куда более яркий — воспоминание об этой женщине, какой он увидел ее, проснувшись: о Конфетке, в половине шестого утра сидевшей, ссутулясь, за секретером и что-то писавшей. И сердце Уильяма ущемляется сознанием ее бедности — чем, собственно говоря, могла она заниматься? Исполнением какого-то каторжного труда, но какого? Существует ли такое явление, как секретарская сдельщина? Уильям никогда о ней не читал (а она безусловно заслуживает статьи в одном из ежемесячников, чего-нибудь вроде «Возмутительное безобразие, творимое в самом сердце нашего прекрасного города!»), но по какой же еще причине стала бы женщина корпеть среди ночи над толстой тетрадью? Или ей не удается зарабатывать в качестве… в качестве проститутки деньги, достаточные, чтобы сводить концы с концами? Быть может, ей недоплачивают, быть может, мужчины в большинстве своем отвергают ее по причине малости ее грудей, нездоровой кожи и мужского склада ума. Ну, им же хуже, думает Рэкхэм. Honi soit qui mal y pense![28]

Ощущаемое Уильямом сострадание к Конфетке он нипочем не смог бы испытать ни к «двойняшкам» с Друри-лейн, ни уж тем более к потаскухам, которые липнут к нему на темных улочках, к этим созданиям, неотделимым, совершенно как крысы, от грязи, их окружающей. Ведь к крысам сердце ни у кого не лежит. А вот увидеть, как Конфетка — умная, красивая юная женщина, которая разделяет с ним невысокое мнение о Мэтью Арнолде, да и вообще имеет с Уильямом много общего, — поздней ночью надрывается над заляпанной чернильными кляксами бухгалтерской книгой, значит проникнуться угрызениями совести. Уж если для человека его темперамента возня с документами «Парфюмерного дела Рэкхэма» оказывается жестокой в ее нудности работой, то как же должна страдать, переписывая такого рода бумаги, едва вышедшая из отроческого возраста женщина, до краев наполненная надеждами и жизнью? И как же трудна сама Жизнь для тех, кто достоин лучшего!

— Мне пора уходить, — говорит Уильям, касаясь ладонью ее щеки. — Однако прежде я… я мог бы дать вам еще кое-что.

— О? — она возводит брови и поднимает руку, чтобы взять его за ладонь.

— На кровати.

Объяснение это или приказ, реакцию Конфетки оно не изменяет; Конфетка забирается на кровать — в башмачках и прочем, — и встает на колени. Уильям влезает следом за ней, набирает полные пригоршни мягких юбок, закидывает зеленые шелка ей на спину. Набитый конским волосом турнюр ложится нелепым большим горбом, таким объемистым, что он заслоняет ее отражение в изголовье.

— Я не вижу вашего лица, — говорит Уильям.

И пока он стягивает с нее панталончики, Конфетка поднимает голову повыше, напрягаясь так, точно ее призвали к совершению ламаркова подвига эволюции, — нижняя челюсть подрагивает, рот приоткрыт от натуги. Уильям видит все это поверх нагромождения скомканных тканей — и это, и многое иное, отражаемое зеркалом.

Влагалище ее узко и на удивление сухо. Да, похоже, и все тело девушки нуждается в более существенной смазке; возможно, столу ее недостает жирных блюд либо основных питательных веществ. Странно, но когда Конфетка держала его во рту, казалось, будто она лишена зубов, теперь же, пока Уильям входит в нее, неподатливые складочки внутренней плоти словно покусывают нежное навершие его члена. И все-таки, он продирается сквозь эти тернии, раз или два поморщась от боли, упорствуя, пока два органа, его и ее, не прилаживаются друг к другу идеальным образом, и тогда он мгновенно извергает семя, точно вытолкнутое неким поршнем.

Несколько минут спустя, уже натянув горячие, влажноватые брюки, Уильям вручает Конфетке еще одну монету, и в этот миг на него вдруг накатывает страх, что больше он ее не увидит. (Собственно, страх небеспричинный: разве не знал он в Париже предпочитавшую грубое обращение девку, которая пообещала ему «A demain!»,[29]а наутро от нее и следа не осталось?).

— Вы будете здесь завтра? — спрашивает он

Лоб Конфетки идет морщинами, как если б Уильям всего лишь возобновил прервавшийся в «Камельке» разговор о Смерти, Роке и Душе.

— На все воля Божья, — чуть улыбаясь, отвечает она.

Уильям уже стоит на пороге ее комнаты, медля, сознавая, что, если он задержится здесь еще ненадолго, то поставит себя в нелепое положение.

— Что ж, мистер Хант, до свидания, — она целует его в щеку, губы ее сухи, как бумага, дыхание душисто, как ароматическое мыло.

— Да… я… но… но я должен сказать вам… это имя, Джордж Хант. Оно… стыдно признаться… выдумано. Ложь во спасение. Я не хотел, чтобы те пронырливые девицы из «Камелька» стали чрезмерно докучливыми.

— Мужчине следует оберегать свое имя, — соглашается Конфетка.

— Осмотрительность есть добродетель неоднократно поруганная, — сообщает Уильям.

— Вам нет нужды открывать мне что-либо.

— Уильям, — тут же выпаливает он. — Мое имя — Уильям.

Она кивает, с приличествующим случаю безмолвием принимая его доверие.

— Однако, — продолжает он, — я был бы безгранично признателен вам, если бы вы согласились, находясь со мной на людях, называть меня мистером Хантом.

Конфетка приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но заслоняет его тылом ладони, подавляя зевок. «Пожалуйста, простите меня, я страшно хочу спать» — с мольбой говорят ее глаза, однако она снова кивает:

— Как вам будет угодно.

— Но называйте меня Уильямом — здесь.

— Уильям, — повторяет она. — Уильям.

Рэкхэм улыбается, довольство еще озаряет его лицо, когда каких-то шестьдесят секунд спустя он уже стоит на улице, один, ставший на две гинеи беднее, и лошади всхрапывают слева от него, и снежинки покусывают ему лицо. Стылый ветер извещает Уильяма о том, что штанам его не помешало бы провести у огня еще какое-то время; смрад фекалий под ногами напоминает, как легко истребляется сладкий запах женщины.

Разумеется, не в первый раз Уильяма Рэкхэма спокойно и споро выставляют на улицу, едва лишь заканчивается его свидание с проституткой. Но уж определенно впервые он достигает этого мгновения совершенно удовлетворенным, не сожалеющим ни о едином из потраченных пенни, ни о едином пережитом мгновении. Боже, какая ночь! Все сложилось не так, как он навоображал, и однако же все затмило его мечты! Кто бы в такое поверил? Ему хочется рассказать кому-нибудь эту волнующую повесть, хочется помчаться домой и… впрочем, нет, пожалуй, не стоит.