Земля и небо. Небо и земля. Кто жив только землей? Ты, Дегтярев?! Нет?! Петренко, что скажешь? Ну а если нет, то плюньте на причину счастья. Идите, мальчики, вперед и вверх. И верьте, только верьте, что придуманные женщины не умирают, что любовь оживляет и дарит плоть тому, кто ее достоин! И если уж ты станешь еще кого-то трахать этой весной, Иван Павлович, умоляю, сделай это хорошо! Люби, не спрашивая паспорт, прописку и диплом об образовании. Не выясняй, есть ли у твоей любви молекулы и фолликулы, лифчик, пальцы, рот, мениск, страховка и запах пота. Не проверяй ты, ради всего святого, есть ли гниль у сна. И может быть, тогда и вашей гнили кто-то не заметит в некий день и час. Что история, как не фантазия? Что факт, как не его интерпретация? Что мир, как не вымысел, нуждающийся в любви? Управляя иллюзией, ты обретаешь мир. Отвергая ее, остаешься рабом. Спасайтесь любовью и совестью, заклинаю, мальчики, и больше ничем другим!»

«От кого прикажешь спасаться, – спросил Петренко, – от алкоголизма? А если мне с любовью ясно, то как понять текущий момент? Куда несет нас рок событий?»

«А ты подумай, – кивнула Александра, – на улицах войска для чего? С какой стати вот его, – она кивнула на Левкина, – под самое закрытие взяли на завод, газету делать? Зачем деньги платят исправно? Да потому, что знают: сей шизофреник причина и корень всему! В нем избыток, и смысл, и сила. И если там , – она показал пальцем наверх, – узнают о наших собраниях, Левкина непременно поместят в психушку. С помощью инъекций, инжекций и инфекций внушат какие угодно иллюзии. А в этом мире, милые вы мои, главная сила – не экономика, не политика, а мечты и сказки Ивана! Запомните это, может быть, пригодится в дальнейшем.

Они возьмут его в тот самый день X, когда решат кончать с заводом, с городом, с нами со всеми, живыми и не вполне. И сделать это будет проще простого – посадить его в клинику и колоть лекарства, чтобы он не мог фантазировать сердцем. И все! Никто не уйдет отсюда. Застынем в янтаре вечного полдня, станем рабами молибденовых вьюг. И построят новый завод, но там не будет ни меня, ни вас таких, какие вы есть. Не будет иллюзий и представлений, но только серые будни и люди с трезвыми лицами идиотов. – Александра замолчала, взяла сигарету и закурила. – Что? Впечатлились? Поверили?! – Она тихо засмеялась. – Я давно уже сочинила эту сказку для куклы Дуни и начинала ее всегда именно так.

Слушай меня, Дуня, слушай. Рассказываю тебе сказку, рассказываю. Жил-был на свете город. Громадный! Большой город посреди степи. Кто его построил, неизвестно! И зачем построили, тоже никто не знал».

* * *

День X в городе Z случился просто. Ивана взяли ранним утром, когда над степью только-только серело. Санитарную бригаду сопровождали патрульные машины и грузовик с солдатами. Вооруженные солдатики не могли взять в толк, для чего их пригласили на это представление, потому что Левкин не сопротивлялся, а провожать его вышла одна Лизавета Петровна, хмурая, старая и седая.

Город, по которому везли Ивана, был серый и мокрый. Ночью прошел дождь, и на проспектах, бульварах и площадях стояли лужи. Когда проезжали центр, Иван заметил Сонину палатку и усмехнулся. Почему-то подумал о том, что непременно увидит ее в ближайшее время.

В клинике Левкина раздели, помыли, укололи, выдали брюки и пижаму. Провели по длинному коридору и оставили в палате одного. Он заполз под одеяло и стал смотреть в потолок, ощущая, как смыкается над ним пространство.

Потом в палату пришел слегка подкашливающий сухонький старичок. «Я – следователь, а зовут меня Цицерон. – Он продемонстрировал служебное удостоверение, которое Иван разглядывал с живейшим любопытством, чем польстил Цицерону. Затем из черной папки появились бумаги, подписанные всеми членами кружка борьбы с иллюзиями. Иван загрустил, заметив в числе первых подписи Сазонова и Петренко. – Ваши друзья пришли с повинной. Им это, конечно, зачтется. В конце концов, вы же не успели ничего совершить? А за дурные помыслы мы не наказываем, это прерогатива Господа Бога. – Старичок дробно захихикал. – Они подробно рассказали о ваших планах по уничтожению Z. Но не бойтесь, – он закашлялся, – вам ничего не грозит. Марк Ильич поставил нас в известность о специфике вашей болезни, и мы никоим образом не станем препятствовать лечению. Уколы, уколы и еще раз уколы! Ваша фантазия должна быть под жестким контролем властей.

Кстати, ваши друзья просились к вам! Очень беспокоятся. Хотели убедиться, что с вами обращаются хорошо. Вот это я называю настоящей дружбой!» – Старичок терпеливо улыбнулся и посмотрел в лицо Ивану темными бусинками ничего не выражающих глаз, будто мышонок, ожидающий кусочек хлеба. – «Сколько угодно, – кивнул Левкин, – если в этом есть смысл. Пусть приходят. Только у меня к вам просьба. В центре Z стоит цветочная палатка, похожая на цирковой шатер. Пусть мне цветы доставит сама цветочница. Люблю, знаете, розы. Это будет не слишком затруднительно?»

«Цветочница, розы… Иван Павлович, это пошло! – Мышонок неодобрительно пожевал губами. – Но бог с вами! Полгорода обеспокоено вашим самочувствием, условиями содержания, причинами задержания, так что поиграем в романтику. Но имейте в виду, я приду в палату вместе с цветочницей. И если она – ваш вооруженный сообщник, я стану громко и точно стрелять. – Цицерон секунду смотрел на лицо Ивана и снова хихикнул. – Боже, какой моветон! Розы, цветочница! Какие все-таки фантазеры собирались в вашем кружке. Жаль, меня там не было». – «И мне жаль, – пожал плечами Иван, – но что поделать».

После обеда пустили Петренко. «Извини, – сказал он с порога, – ничего лучшего не придумали». – «Я понял, – кивнул Иван, – как там все?» – «Отлично. – Василий Иванович деловито прошелся по палате и выглянул в зарешеченное окно. – Так-с, так-с. Славный вид. Ты не стесняйся, Ваня, если что-нибудь нужно, я всегда рад». – «Я тоже всегда рад, – кивнул Иван, – иногда только становится грустно». – «Это все власти, – громко произнес Василий Иванович, вернувшись к двери. – Марк Ильич имел своих людей среди членов кружка. Вот так все и вышло. Ну что ты так на меня смотришь, Левкин? Прикажешь мне на твою койку ложиться? Не хочу! Тебе тут нормально, а меня бы так не обхаживали».

«Понимаю», – кивнул Иван. «А чего тут понимать, – терпеливо объяснил Петренко, – я хочу покоя и честно работать на производстве. Сазонову пообещали короткую жизнь, но без Офелии, что достигается медикаментозно. Дегтярев смертельно запил, заподозрив, что заряда под «Грин-Плазой» нет и не будет. И так далее, и тому подобное. Причины всегда находятся, Ваня. Зря ты вернулся в Z».

«Как же так, – покачал головой Левкин, – мы же были друзьями!» – «Я тебя умоляю, Иван Павлович, ты же взрослый человек. Разве что-нибудь имеет смысл, кроме правильной стали, портвейна и легкой смерти?»

Соню привели поздно вечером в этот же день.

Открылась дверь. Левкин сидел на постели с бутербродом в руках. Следователь помахал Ивану рукой, пожелал приятного аппетита и, не спрашивая разрешения, пристроился с улыбкой в углу на стуле.

«Бутербред», – улыбнулась Гвиневра. «Бутербрат, – уточнил Левкин, – битер бут, брудершафт, эшафот и неизбежно шуцманшафт». – «Не накаркай, Иван Павлович, – покачала головой Соня. – Война идет, но вроде попустило». Иван отложил бутерброд, поднялся с постели и неспешно вытер руки о пижаму. «Ты готов, – улыбнулась Гвенхуивар, – уходим?» – «Была не была, – махнул рукой Иван. – Прямо ворона летает, да дома не ночует!»