— По-бабьи, значит? — протянул Владимир, подходя к воеводе. — Ты когда у Муромца наглости набраться успел, а, Сбыслав Якунич?

У Муромца? За все годы службы молодой дружинник лишь три или четыре раза сподобился видеть первого воина Руси. Один раз, когда богатырь проездом заглянул на часок в Девицу, повидать Радослава да узнать последние новости из Киева. Потом — на пиру у Владимира, незадолго до того, как Илье Ивановичу попасть в погреба глубокие. И в третий раз...

Он снова вспомнил, как вошел в подвал, где томился великий витязь. Хотя, по правде, томиться-то томился, да два-три раза в год вышибал двери, шел по торговым рядам, говорят, в одной рубахе да домашних портах. Сумрачно смотрел то на одну лавку, то на другую, так, что купцы сами подносили узнику яства-пития, и всегда возвращался обратно. До недавних дней Сбыслав, ни разу на Заставе не бывавший, не понимал, что это такое — русский богатырь. Ну сидят на пиру у князя мужи, отдельным столом сидят, местами не тягаются, говорят о своем поют что-то, хорошо поют, гусляров да дудочников перекрикивают. Владимир им через раз ковши вина шлет, что четверо отроков едва несут, по молодости сам потаскал. Ну здоровые мужи, ничего не скажешь, да что особенного, княжая служба слабых не терпит...

И только спустившись в поруб к Муромцу, увидел Сбыслав, что и впрямь не тягаться с богатырем ни ему, ни кому другому из княжьих дружинников. Не человек — волот[62]сидел перед ним на топчане из расколотого вдоль огромного дуба, не бывает таких людей ни в Руси, ни в Степи, ни в Немцах, ни в Ромеях. Лишь вблизи стало ясно, что сам, не малого роста муж, будешь Илье Ивановичу едва по грудь, что плечи, мощью которых гордился, как бы не в два раза поуже, чем у богатыря. И сейчас даже не стыдно вспоминать, как хватался за меч да грубил, — как не стыдно бывает за детские шкоды. И сразу пришла странная мысль — какую власть имеет над тобой Владимир, если смог посадить под замок, тебя, кто может весь дворец разнести по камушку? Когда Муромец заговорил, стало вроде чуть понятнее. Богатырь служил князю не за честь, не за место, не за вотчину, да и не князю — он служил Русской земле. Великая мощь, великие способности — они даются не просто так, вместе с ними на плечи ложится великий долг. Чем больше сила, тем тяжелее груз, и сейчас Сбыслав страшился даже задумываться, что за обязанность была положена древнему Святогору, от КОГО должен был хранить землю покойный богатырь, которого держали только Святые Горы...

Богатырь не может быть сам себе хозяином, тут и до беды недалеко, потому и присягала Застава великому князю, но чести себе не искала, князь направлял силу, но согнуть ее себе не мог. Сбыслав вспомнил, что на пирах богатыри говорили прямо в лицо князю такое, на что не решились бы самые старые и уважаемые мужи старшей дружины. И от него же терпели то, за что любого другого по уши вбили бы в землю. Как же тогда сказал Муромец? «Он господин, да ты ему — не холоп, а витязь». Сбыслав почувствовал спокойное облегчение и, подняв голову, посмотрел прямо в налившиеся усталой кровью глаза Владимира:

— Набрался, княже.

«Снимешь голову так снимешь, но я тебе не холоп, я тебе дружинник, прочь не отъеду, но и молчать да в пол глядеть боле не стану! И пошли к лешему места да чести!» — Голова стала легкой, а страх ушел куда-то.

— Вижу, что набрался, — устало улыбнулся Владимир. — Значит, не велишь по-бабьи плакать?

— Велеть не велеть, тут я тебе, княже, не вправе, — покачал головой Сбыслав. — Я воевода старшей дружины, сколько ее ни осталось. Я как муж мужа прошу, ты Русской земле в сильной воле и мужестве нужен...

— Не осталось мужества, Сбыслав, — прошептал князь, глядя в окно. — И взять негде.

— У Бога проси, княже, — убежденно сказал Якунин.

— Да послушает ли? — с непонятной тоской сказал князь.

— А зачем же тогда ты в Киеве остался, Владимир Стольнокиевский? — Сбыслав едва сдерживал закипающую ярость. — Зачем людям коней да оружие раздаешь? Гордея зачем конями рвать грозился?

— А куда мне бежать, Сбыслав? — Тяжело ступая, Владимир прошел к столу и не сел — упал на лавку. — Я стар, мне начинать сызнова поздно, а грехов на совести — ох тяжко. Церкви строил, монастырям раздавал, надеялся, что отмолят, да теперь что от них останется...

Холод сковал сердце воеводы — таким он князя тоже еще не видел, и век бы не видеть! Если Владимир не опомнится — о каком отпоре Калину и говорить, кто поведет войско? До сих пор железная рука Красна Солнышка направляла людей, но если не станет мужества в нем, будет ли в остальных? А и вернется мужество — простит ли государь воеводе, что видел его духом упавшим, не порешит ли избавиться от свидетеля княжьей слабости? «Не холоп, витязь, — напомнил себе Сбыслав. — Не о том думаю. Ко княгине, что ли, пойти, может, хоть она его взбодрит...» Но, быстро обдумав, воевода от этой мысли отказался — Апраксия, конечно, духом сильнее многих мужей, но как бы только хуже не вышло, не пожалела бы супруга. В отчаянии Сбыслав повернулся к образам, сделал шаг, готовясь пасть на колени, просить у Бога вразумить господина... За дверью раздались торопливые шаги, и в покои без стука ввалился отрок. Боясь худшего, Якунич положил руку на рукоять меча, Владимир же, сидевший повесив голову на руки, даже не пошевелился.

— Ты почто ко князю без стука входишь? — грозно спросил воевода. — Головой не дорожишь? Что за дело у тебя?

— Кня... Княже! Воевода!

Отрок заикался, только тут Сбыслав заметил, что по покрасневшей роже катятся слезы. Шмыгнув носом, парень утер рукавом лицо и запоздало переломился в поклоне, споткнулся, приложился лбом в пол, затем поднялся и выпалил:

— Княже! Полки черниговские в Киев идут! Городец минули, скоро уж видно их будет, а гонец вперед прискакал!

Князь медленно поднял лицо от рук, Сбыслав скоро перекрестился.

— Послушает ли, княже? — сдавленно просипел воевода. — А ведь ты и не просил еще!

Из всех русских городов Чернигов первым откликнулся на зов Муромца, и тому была своя причина. Пятнадцать лет назад степная рать облегла город так, что ни мыши не проскочить, ни птице не пролететь. Налетели внезапно, изгоном, многих горожан прямо под городом похватали, зажгли посад[63]. Своего полка и воеводы у черниговцев не было, а малую дружину, поставленную князем, захватили врасплох, кого сонными порубили, кого руками схватили. Лишь два десятка воев успели оборужиться и, перегородив улицу телегой, отбивались, пока дым от горящих изб не разделил бойцов. Большая часть горожан успела вбежать в детинец[64], последними, под носом у рассвирепевших печенегов, в ворота вскочили уцелевшие дружинники. Завалив створки землей и камнями, черниговцы сели в тяжелую, безнадежную осаду. Первый натиск разгоряченных степняков отбили легко, сбрасывая на головы печенегам бревна, стреляя из луков, сталкивая копьями тех, кто добирался до заборол. Степняки откатились и накрепко обложили город, время от времени подъезжая к валу и меча стрелы в горожан. В детинце стоял плач великий — от скученности человеческой нечем было дышать, воды из колодца едва хватало защитникам, начали умирать дети. Дружина, наспех собранная Владимиром на помощь городу, в бессилии смотрела с другого берега Десны — врагов было как бы не в пять раз побольше, тут о переправе и не подумаешь.