Одно из окон квартиры на третьем этаже было отсюда видно как на ладони: в скупо обставленной проходной комнате – большой стол да несколько стульев, грубая лавка и закрытая дверь у дальней стены, — прекрасно просматривались трое преждерожденных самого простецкого и в то же время разбойного вида. Грубые лица, щеки, видавшие бритву последний раз несколько дней назад, а у одного еще и приметный шрам во весь лоб; грязноватые, дешевые, доведенные до несообразного состояния халаты, — вид этих людей заставил Бага всерьез задуматься об обитателях хутунов Малина-линь и Разудалого Поселка в Александрии. Там немало таких преждерожденных: не отмеченных печатью высоких устремлений, подчас, увы, обделенных умом, обретающих рис свой насущный в разного рода мелочных предосудительных занятиях, от коих благородного мужа предостерегал еще Конфуций, и частенько взывающих к необходимости решительного человекоохранительного вразумления. Подобное тянется к подобному: уточки-неразлучницы скользят рядышком по прозрачной поверхности озерной глади, а жизнерадостные гамадрилы рядами кажут красные зады с веток любимых плодоносных зарослей. И очень даже хорошо, что для всякой твари спокон века назначено свое место. Негоже верблюду невесомой ласточкой разгуливать по крыше мечети, и что было бы, упаси Будда, если бы всякие бабуины невозбранно скалились из кустов Благоверного сада?! Великое нестроение. Так и подобные преждерожденные: они обитают в хутунах, им там любо, вольготно и приятственно, а в каком, скажите, ордусском городке нет своих хутунов? Другой вопрос: что такие люди делают здесь, в центре города, в двух шагах от блистательного Орбата?

Разбойного вида преждерожденные, развалясь на стульях, вовсю дымили, прихлебывали что-то из небольших пиалок – “Ага, чай, как же!” — подумал Баг, завидев в углу комнаты несколько характерных бутылей “Мосыковской ординарной”, — и предавались достойной их беседе, то есть размахивали руками, явно повышая друг на друга голос, — спорили. Или не спорили, кто их поймет? Может, это они так радуются… Вот медведь: пойди пойми, как он радуется.

Есаула Крюка меж них не наблюдалось.

— Драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо, — прошептала притаившаяся рядом Чунь-лянь, — позвольте ничтожной студентке спросить… это тоже часть нашего практического занятия?

Баг собрался строго цыкнуть на нее, но на лице ханеянки был написан такой неподдельный интерес, граничащий с восторгом, что он сдержался и прошептал в ответ как можно мягче:

— Нет, драгоценная Цао, это уже нечто большее.

— Ой… — одними губами пискнула Чунь-лянь и крепче стиснула рукоять меча: мечи у студентов были самые простые, короткие, с лезвием всего в восемнадцать пуней; у Цао Чунь-лянь, правда, простая кожаная оплетка рукояти была украшена тонкой золотой нитью. Баг мысленно вздохнул о своем родовом мече, пропавшем из-за злокозненного Козюлькина, и осторожно высунулся из-за трубы.

Один обитатель хутунов внезапно поднялся, помахал ладонью, тщетно пытаясь разогнать облака табачного дыма, потом шагнул к окну – Баг мгновенно скрылся за трубой – и, привстав на цыпочки, открыл форточку.

“Вот ведь молодец какой!” — одобрил Баг, снова высовываясь.

Наружу потянуло сладковатым – преждерожденные курили дурь. Крутую Азию. Уж в этом Баг понимал.

— …Ну и что? — Теперь через фортку, вместе с запахом травы и кислым спиртным духом, отчетливо доносились голоса. — Долго нам тут торчать-то?

— А чего? Уплочено – и сиди. Вон, выпей еще.

— Да… Забашляли-то нехило, да торчать в центре стрёмно… И то: под замком ведь человека держим, а это совсем другая статья. Чего он натворил-то?

— А хто его знает… Да тебе что? Деньгу отсыпали – и ладно. И помалкивай. А то за лишние вопросы, сам знаешь… враз подмышек лишат. Вэйтухаям потом и брить у тебя будет нечего… — После этой редкостной по глубине шутки раздался дружный гогот.

“Однако! — подумал Баг с изумлением. — Да тут форменный притон человеконарушительный! Хацза![30]

В комнату вошел четвертый обитатель хутунов – громадный ростом; в одной лапе у него была тарелка с чем-то, по виду напоминавшим жиденькую рисовую кашу; рядом сиротливо притулилась сероватая маньтоу. Другая ручища сжимала граненый стакан с прозрачной жидкостью.

— А ну, Евоха, открывай, ща мы ему корму зададим! — громогласно скомандовал вошедший. Один из сидевших, тот, что со шрамом, нехотя поднялся и, бренча большими ключами, вразвалочку подошел к дальней двери. Повозился в замке, распахнул, отвесил шутовской поклон:

— Просю, Пашенька!

Остальные загоготали.

Великанский Пашенька скрылся в темноте соседней комнаты – окна ее, как лично проверил Баг с противуположной крыши, действительно были плотно зашторены.

— Эх… — с непередаваемым сожалением протянул кто-то из-за стола. — Вот сидим тут как мумуны, а там денежка каплет, а никто ее не берет…

— Во-во! Паримся тут, нет бы мзду на счастье сбирать! Купчишки совсем от рук отобьются… И то! — поддержали его нестройно.

— Цыть! — В комнате сызнова появился Пашенька, захлопнул дверь, кивнул шраматому Евохе: запирай, мол. В Пашеньке угадывался предводитель: и самый здоровый, и манеры начальственные. — Цыть, вы! Вам чё, плохо? Не задарма небось сидите!

— Так-то оно так… Дак ведь, Пашенька, мзду на счастье в Малине сшибать – оно ж как-то и привычнее, и спокойнее. И то сказать: там все свое, знакомое… А тут – сидишь как за стеклом.

Пашенька бухнул на стол тарелку с нетронутой кашей и маньтоу. Молча погрозил собравшимся могучим кулаком.

— Да мы что, Пашенька, мы ничего… Чё, не жрет, болезный?

— Не, — мотнул головой главарь, — не жрет. Брезгует. Воду тока расплескал, злыдень. Ух и дал бы ему раза, хлипкомощному, дак не ведено!

— Ничего, к вечеру оголодает – сам запросит как миленький.