поддержка, особенно младших старшими, была в принципе свойственна новому поколению экспериментальных театров.

После того как мы с Джоанн вернулись в Париж, я сообщил моим родителям в письме, что мы заключили брак. Хотя я был из еврейской семьи, а Джоанн — из католической, я не особенно тревожился, так как оба брата моего отца, Лу и Эл, женились на нееврейках. Половина моих двоюродных братьев и сестер с отцовской стороны — протестанты.

С первой же почтой я получил от отца письмо, краткое и емкое, что-то в духе: «Двери нашего дома теперь для тебя закрыты».

Для меня это стало шоком. В сущности, отец объявил: «Домой тебе ходу нет».

Я ничего не сказал Джоанн. Перечитал отцовское письмо дважды, а потом уничтожил. Счел, что так будет правильно, и, проделав это, позабыл подробности, сохранил в памяти только дух письма. Но был у меня и другой резон: я уничтожил письмо, подумав, что отец еще раскается, что написал это. Мне хотелось, чтобы письмо просто исчезло бесследно.

Так между мной и отцом надолго воцарилось молчание.

Иногда молчание бывает странным явлением. В тот момент было совершенно непонятно, в чем загвоздка. Ведь я был в очень близких отношениях с отцом. Я не знал причины, никак не мог додуматься, почему отец перестал со мной разговаривать.

Прошло девять лет. На дворе 1974-й год, я живу в Нью-Йорке (я туда вернулся в 1967-м, после трех лет в Париже и путешествий по Индии). У меня родилось двое детей: дочь Джулиэт — в 1968-м и сын Закари — в 1971-м. Все эти девять лет я не виделся с отцом и вообще с ним не разговаривал.

И вот однажды мне звонит мой кузен Норман, который когда-то вместе со своими двумя сестрами и моей тетей Джин жил на Хиллсдейл-роуд, этажом выше нас. И говорит: «Бену и Иде пора познакомиться со своими внуками. Приезжай в Балтимор».

Норман все устроил. Я явился к моим родителям, Бен познакомился с детьми и полюбил их с первого взгляда. Он вообще любил детей. Мне он тоже обрадовался, у него отлегло от сердца. «Послушай, сынок, — сказал он. — Пойдем-как прогуляемся».

Обошли полквартала, не проронив ни слова: он молчал, я молчал. Наконец Бен проговорил:

— Послушай, ты помнишь письмо, которое я тебе написал?

— Ну, помню.

— Давай про него забудем.

— Уже.

И больше мы об этом ни слова не сказали. Закрыли тему. На этом разговор закончился.

Проходит две недели. Я уже вернулся в Нью-Йорк. Мне звонит мой брат Марти и сообщает: Бен, перебегая через улицу в центре Балтимора, попал под машину. Он в больнице. Его сбил какой-то любитель проскакивать перекрестки на «желтый». Бену было шестьдесят пять, что даже в ту эпоху больше не считалось преклонным возрастом. Просто бегал он не так быстро, как ему казалось.

Часа через три Марти позвонил снова. Отец умер.

После нашей встречи я рассчитывал, что мы будем видеться чаще, но судьба решила по-другому. Жаль, что он никогда не побывал ни на одном моем публичном концерте. Если бы он прожил еще четыре года, мог бы пойти на «Эйнштейна на пляже» в Метрополитен-опера. После его смерти я пошел вместе с Марти в магазин Бена и обнаружил, что там продаются мои пластинки. Во время той, последней, нашей встречи он даже не упомянул об этом, так и не сказал: «В моем магазине есть твои пластинки». И вот я пришел в магазин посмотреть, следил ли он за новой музыкой, а на полке в отделе классики стоит «Музыка с изменяющимися частями», мой первый альбом, записанный в 1971-м.

Когда после смерти отца прошло несколько лет, я стал ходить к психоаналитику и потратил лет девять, пытаясь докопаться, почему отец перестал со мной разговаривать. В определенный момент я сказал своему аналитику: «Послушайте, я не знаю, что случилось, но теперь это меня больше не волнует. Я столько лет об этом говорил, что мне просто надоело. Давайте просто об этом забудем».

Мой аналитик был фрейдист и потому, естественно, ничего не сказал мне в ответ.

Прошло много лет. Приезжаю в Вашингтон послушать мою вещь в исполнении Национального cимфонического оркестра. Возвращаюсь с концерта пешком, вместе с кузеном Норманом и младшими детьми моих родичей. И мой племянник Майкл Абрамовиц, сын моей сестры Шеппи, спрашивает: «Дядя Фил, я слышал, что вы с дедушкой долго не разговаривали между собой. А что стряслось?» Майклу тогда было всего-то лет четырнадцать-пятнадцать, его любопытство вполне понятно. «Ну-у, честно говоря, даже не знаю», — отвечаю я ему.

Норман, идущий рядом с нами, говорит:

— А я знаю.

— Что-о? — переспрашиваю я.

— Я знаю, почему он отказывался с тобой разговаривать.

— Ты? Откуда ты мог это узнать? Расскажи мне, пожалуйста, потому что, должен признаться, я девять лет ходил к психоаналитику, чтобы это понять, но так ни до чего и не докопался.

— Что ж, я тебе расскажу, — говорит Норман. — Вот что случилось. Когда твои дядья Лу и Эл женились на нееврейках, твоя мать перестала пускать их на порог. И Бен не мог видеться со своими братьями в своем собственном доме. Для него это был страшный удар, он же очень дружил с ними, но таков был закон, и они больше никогда к нему не приходили. Прошло много лет, ты женился — и пробил час для того, чтобы твой отец отомстил твоей матери. Бен словно бы говорил ей: раз мне не позволено видеться с моими братьями, я устрою, чтобы ты не могла видеться со своим сыном. Когда ты женился на Джоанн, пришел черед твоему отцу сводить счеты.

Норман был на пять-шесть лет старше меня, так что, когда происходили события, о которых он мне теперь рассказал, ему было уже тринадцать-четырнадцать.

По утрам в воскресенье, когда отец говорил мне: «Давай, сынок, пошли за бейглами», — на самом деле он выкраивал время для встреч со своими родными. Он всегда придумывал какой-нибудь предлог для наших совместных отлучек: например, надо в магазин, пора провести учет, но на самом деле мы навещали его братьев. Я знал об этих визитах, но никто другой не знал. Обычно отец брал с собой именно меня; мои сестра и брат ходили с нами редко. По какой-то неведомой причине отцу нравилось брать меня с собой, а мне, конечно, нравилось ходить вместе с ним в гости, и я перезнакомился со всеми: и с дядьями, и с кузенами. Но к нам они никогда не приходили. Очевидно, что-то было неладно,