Чезаре послушался, хотя и чувствовал некоторую неловкость, садясь в присутствии офицера.

– Ты правильно сделал, что поверил моему слову. Надеюсь, ты это сознаешь?

– Да, синьор капитан. – Он приготовился отвечать коротко и вежливо, не вступая в долгий разговор.

– Сигарету? – подвинул ему Казати серебряный портсигар.

– Если вы, синьор капитан, не имеете ничего против, – сказал он, – я бы предпочел свои.

В этой комнате царил давно забытый покой, точно и не было войны. Оба неторопливо закурили, сделали по затяжке и одновременно выпустили дым.

– Налей себе чего хочешь. А мне коньяк, стакан, надеюсь, не разобьешь, – улыбаясь, сказал офицер.

– Мне приходилось работать в остериях. Там я имел дело со стаканами и напитками, – ответил Чезаре.

Чезаре встал и разлил коньяк по бокалам. Они пили и разговаривали, словно знали друг друга давно, но парень главным образом слушал. Ему нравился этот капитан с приятными манерами и аристократической внешностью; нравился спокойный и мужественный тембр его голоса с немного тягучим грассирующим «р», его изящные руки с ухоженными ногтями, их мягкая, лишенная порывистости жестикуляция. Казати держал бокал из дорогого хрусталя, словно это было заурядное стекло, но даже обычное стекло в его руках казалось бы дорогим хрусталем. Его каштановые волосы, гладкие и тщательно расчесанные, оставляли открытым бледный лоб, а тонкий нос, светлые, почти рыжие усы и мягкие губы придавали лицу приятное выражение. На мизинце правой руки он носил золотое кольцо с выгравированным на нем дворянским гербом.

– Я прочел твое личное дело, – сказал ему офицер. – Там написано, что ты круглый сирота, что у тебя есть сестра и трое младших братьев. Ты глава семьи. И несмотря на это, ты пошел на фронт. У тебя что, призвание быть героем?

– Я с 99-го года. Меня призвали, и я пошел. Вот и все.

– Похоже, что ты не все говоришь, – взглянул на него офицер внимательно.

– Как бы то ни было, у меня нет этого, как вы сказали… призвания быть героем.

– Однако дерзости у тебя хоть отбавляй. – Было что-то особенное в этом парне, неуловимое пока для него. – Но я, – продолжал он, – не могу передать военно-полевому суду восемнадцатилетнего сироту, главу семьи, у которого к тому же дерзость героя.

– Я этого не забуду, – сказал Чезаре. Капитан кивнул и спросил:

– Чем ты занимался в гражданской жизни?

– Работал в большой прачечной.

– Что именно ты делал там?

– Все.

– Все – это ничего, солдат.

– Собирал заказы, организовывал работу, проверял качество, отдавал готовое.

– Значит, ты заправлял этой прачечной?

– Я делал все, что мог.

– Образование?

– Шесть классов начальной школы. – Он сказал это с едва заметной гордостью. Многие его сверстники были вообще неграмотными, другие одолели лишь самые первые классы и едва умели читать и писать.

– Ты принят, – сказал капитан, вставая.

– Как принят? – Чезаре видел в нем в этот момент некоего властителя, который возводил в рыцарское звание отличившегося подданного.

– С этого момента ты мой денщик, – объявил тот.

– Но мне было приказано вернуться в часть как можно скорее, – сказал Чезаре. – Значит, я должен явиться.

– Все в порядке. Я уже оформил твой перевод. Денщик капитана Бенедетто Казати на командном пункте армии, вдали от передовой, от вшей, от грязи, от холода, от крови, от смерти, от вони окопов – в это трудно было сразу поверить.

– Вы серьезно, синьор капитан?

– Кажется, я не давал тебе повода считать меня шутником. – Казати снова был тем строгим офицером, что предстал перед ним в первый раз в траншее.

– В таком случае я благодарю вас от всей души. – Чезаре поднялся, чувствуя, что с этого момента с фамильярностью покончено.

– Ты мне не должен ничего. Мы с тобой квиты. Ты здесь потому, что, мне кажется, ты можешь быть мне полезен.

Эта перемена в обращении офицера не удивила Чезаре. Но он так и не осмелился спросить, из тех ли этот офицер графов Казати, которые имели фамильную капеллу на кладбище Караваджо? За несколько дней перед тем, как отправиться на фронт, Чезаре Больдрани велел перевезти прах матери на это кладбище, так что ее бренные останки покоились теперь всего лишь в нескольких метрах от большой капеллы Казати.

Смуглая девица с коротко остриженными черными волосами и жесткой челкой взглянула на него равнодушно.

– Иди сюда, солдатик, – позвала она, едва сдерживая зевок и выскальзывая тем временем из пестрого шелкового халата, который упал у ее ног.

С нарастающим вожделением Чезаре смотрел на ее круглые ляжки, тяжелую грудь, на это почти забытое женское тело.

– Мне тоже раздеваться? – спросил он в замешательстве.

– Снимай штаны, снимай портянки – и хватит, – ответила она со скучающим видом. – Мы сделаем все по-быстрому.

Снаружи борделя стояла очередь, сюда доносился гомон и смех солдат.

– Иди, хорошенький солдатик, – повторила она устало. – Давай, не робей. – У нее было пухлое бледное лицо, кроткие глаза без всякого выражения, чувственный рот и детский носик.

Не испытывая к ней никакого чувства, но уже не в силах справиться с возбуждением, которое охватило его существо, Чезаре взгромоздился на женщину и, избегая ее покорных глаз, которые скучающе смотрели в сторону, быстро сделал свое дело.

Не было радости в этом коротком, лишенном ласк и нежности совокуплении в военном борделе, и, покидая его, Чезаре лишь с омерзением сплюнул. Это был первый такой опыт в его жизни, и он решил никогда его больше не повторять.

Он ждал у машины капитана Казати перед офицерским борделем, который отличался лишь ценой и меблировкой, но ритуал, чуть приукрашенный, был практически тот же и там.

– Ну как, поразвлекался? – подходя к машине, мрачно спросил офицер.

– Не слишком, синьор капитан. – Он чувствовал неловкость от всего происшедшего и вдобавок боялся подхватить дурную болезнь.

– «Нет убежища для грешника, – процитировал скорее для себя самого офицер, – ибо совесть находит его везде».

– Наверное, я никогда больше не пойду в бордель, синьор капитан, – сказал Чезаре.

– Я тоже каждый раз это себе говорю, – покачал головой офицер.

Чезаре открыл ему дверцу, захлопнул ее снаружи и, заняв за рулем свое место, завел мотор.

За год военной жизни Чезаре выучился многим вещам: он водил машину и мотоцикл, научился грамотно писать и гладко излагать свои мысли, умел повиноваться, но при случае умел и командовать. Но главное, что он приобрел, – это знание того круга, к которому принадлежали офицеры, господа, усвоил их манеры и привычки. Он уже знал, как ведет себя и как одевается настоящий синьор, а не просто богач, над чем господа смеются и что они предпочитают, умел отличить хорошую книжку от банальной, по-настоящему изящную вещь от всего лишь броской. Все это копилось, откладывалось в его цепкой памяти, все это должно было ему пригодиться потом.