– Ты правда поэт? – спросила она, перейдя на ты неожиданно и спокойно, глядя серьезно в макаровские глаза.

– Правда.

– Фамилия?

– Макаров.

Марго задумалась.

– Только не делайте вид, что знаете, – засмеялся Макаров.

– Да, не знаю, – призналась она. – Но, может быть, это плохо говорит обо мне, а не о тебе?

Макаров улыбнулся:

– Мне достаточно того, что вы знаете Блока. Что… ты знаешь Блока…

– Ты странный. – Марго задумчиво смотрела в глаза Макарова. – Ты не современный. Я думала такие вымерли, а ты живешь.

– Живу, – смущенно согласился Макаров.

– Ты – настоящий! – воскликнула Марго, наконец определив для себя, какой же он.

– А ты – разная, – определил и Макаров. – И всегда восхитительная!

Но Марго было неинтересно про себя, и она спросила, когда Макаров еще договаривал свою фразу:

– А зачем ты пишешь стихи?

– А зачем ты раздеваешься? – мгновенно ответил вопросом на вопрос Макаров.

Они засмеялись, чокнулись рюмками, привстав с кресел и перегнувшись через стол, отпили по глотку коньяка.

«Хороший коньяк лучше, чем плохой», – эта мысль поразила Макарова своей очевидностью.

Яркий солнечный свет бил прямо в глаза, но это не раздражало, а радовало. И оттого, что Наташа стянула с него одеяло и громко и весело читала знакомые с детства стихи, было тоже хорошо.

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты – вечности заложник

У времени в плену.

Макаров улыбнулся и открыл глаза. Но Наташи не было. Была чужая спальня – большая, темно-красная, с огромной кроватью и зеркальным потолком. Рядом, укрытый одеялом так, что торчала только головка дула, лежал «Макаров».

– А ты как здесь оказался? – спросил Александр Сергеевич и мгновенно вспомнил вчерашний вечер: жаренное на углях мясо, в камине, шампанское в туфельке Марго, купание в маленьком круглом бассейне с голубой водой… – Я изменил Наташе, – вспомнил Макаров. – Я изменил Наташе!

Он сунул руку под одеяло и подтянул «Макарова» к себе.

«Но ты полюбил Марго! Это – любовь, а жизнь с Наташей – многолетняя привычка!»

«А дети? Как же дети?»

«А что дети? Анна уже большая, и Ося вырастет».

«Наташа не переживет!»

«Если узнает. А зачем ей знать?»

Такой диалог, скоротечный и нервный, случился между Макаровым и кем-то, неглупым, несомненно, и хладнокровным, и этот диалог, возможно, развился бы в беседу, если бы не Марго, неслышно вбежавшая в спальню.

– Эй! – крикнула она весело.

Марго была в спортивном костюме и кроссовках и, вероятно, вернулась с утренней пробежки, потому что вместе с ней в спальню влетел запах прохладного весеннего утра. Да и сама она была как весеннее утро: розовощекая, с искрящимися веселыми глазами.

– Доброе утро, – сказал Александр Сергеевич смущенно и натянул одеяло на подбородок. Марго картинно уперла руки в бока и выставила вперед ногу.

– Послушай, Машенька, – обратилась она к Макарову, улыбаясь насмешливо. – Ты не боишься, что придет Михаил Потапыч и спросит: «Кто это спит в моей кроватке?»

– Да, да, я сейчас, – понял Макаров и стал торопливо подниматься, стыдливо прикрываясь одеялом.

Марго расхохоталась:

– Да не пугайся ты! Принимай душ и иди завтракать. Просто у меня в городе полно дел.

12

Он попросил остановить машину около кафе «Кавказ» – хотелось побыть одному, обдумать то, что произошло, и решить, как жить дальше. Договорившись с Марго о встрече на следующий день в старом парке и поцеловавшись на прощание, Александр Сергеевич зашел в кафе, выпил подряд, не закусывая, три рюмки водки, предварительно ставя их на Пушкина и как бы мысленно чокаясь с «Макаровым», и ничего, конечно, не решил, но понял окончательно, что любит Марго и не любит Наташу. Единственное, чего было по-настоящему жалко, – это пальто. Но, решил Макаров, скоро лето, поэтому, выйдя из кафе, бросил гардеробный номерок в грязную лужу и направился домой, держа под мышкой Пушкина с «Макаровым», сунув руки в карманы брюк и зябко сутулясь, – день был холодный.

Он открыл дверь ключом и остановился на пороге. Напротив у стены стояла Наташа. Лицо ее было скорбно. На руках она держала встревоженного Осю. Мать и дитя внимательно всматривались в лицо мужа и отца.

– Ты прямо Родина-мать, – насмешливо сказал Макаров. – Так и стоишь здесь… со вчерашнего дня?

Но вместо ответа Наташа сделала два быстрых шага, прижалась и положила голову ему на плечо. Александр Сергеевич скривился как от боли, но взял себя в руки и решительно направился на кухню.

– Я так волновалась, Сашенька, так волновалась, – бормотала Наташа, семеня за ним следом.

Макаров поднимал крышки стоящих на плите кастрюль и заглядывал внутрь.

– Звонила Васе, звонила всем… Так волновалась, – повторяла Наташа, стоя за его спиной.

Макаров резко обернулся и спросил:

– А чего ты волновалась? – Насмешка не сходила с его губ.

– Тебя не было…

– Всю ночь? – предложил уточнить Макаров.

– Да, Сашенька, всю ночь и сегодня полдня…

– А почему ты не спрашиваешь, где я был… ночью?

– Совсем не важно, где ты был, важно, что ты вернулся. Ты вернулся…

– Без пальто. Почему ты не спрашиваешь, где мое пальто.

– Пальто? – Наташа вновь растерялась, но всего лишь на мгновение. – Это даже кстати, что теперь его нет. Ему уже сто лет. А мы купим тебе куртку, прекрасную теплую куртку на меху!

Теперь растерялся Макаров, но тоже ненадолго.

– Тогда почему ты не удивляешься, что от меня пахнет духами?

Наташа опустила глаза.

– Мне это неинтересно, – пробормотала она еле слышно, но Макаров услышал.

– Ах, тебе неинтересно! – воскликнул он. – А может, это я тебе неинтересен? Безразличен? Я для тебя ноль без палочки, тьфу, пустое место! Молчишь? А знаешь, почему ты молчишь? Потому что тебе нечего сказать!

Наташа подняла глаза и прошептала:

– Я люблю тебя.

– Довольно! – закричал Макаров, не желая, боясь это слышать. – Есть давай! Я жрать хочу.

– Тише, Сашенька, Осю испугаешь, – попросила Наташа.

Макаров внимательно посмотрел в испуганные глаза сына, и вновь губы его насмешливо скривились.

– Пусть привыкает… – сказал он загадочно и решительным шагом направился в кабинет.

Он сел в кресло, положил на стол Пушкина, уперся в него локтем, а лбом в ладонь, то ли остывая, то ли заводясь еще больше. Одним словом – размышлял. Так прошло несколько минут. В дверь осторожно постучали.