– Сегодня ты совершаешь этот обход в последний раз. Больше тебе не нужно там быть, ты поднимаешься выше. – И Бергов поднял указательный палец, указывая вверх.

Полуэктов, стараясь не выдать радости, наклонил голову. Что ж, все свершилось, и свершилось так, как ему хотелось. Он догнал гостей, уже спустившихся с лестницы, вошел вместе с ними под своды коридора, и черный ковер с длинным ворсом заглушил звук шагов.

В круглой комнате, на круглой эстраде стоял балалаечник. Когда гости рассредоточились у стены и замерли, он вскинул голову, тряхнул белой гривой густых волос и наклонился набок, безвольно бросив правую руку. Набухли и выперли крутые жилы.

Играть балалаечник не начинал. Его диковатый взгляд, упертый в потолок, не двигался. Гости стали нервно переглядываться, а балалаечник все стоял, будто окаменевший. По спине Полуэктова брызнули холодные мурашки. В безмолвии и неподвижности человека, стоящего на эстраде, чудился непонятный, пугающий знак, пугающий особенно сейчас, когда наступил счастливый исход тревожных событий. «Ну, давай, не тяни!» – мысленно поторопил он балалаечника, потому что безмолвие становилось невыносимым. И тот, будто услышав его, шевельнулся. Выпрямился, встряхнул правую руку и поднял инструмент, крепко обжимая сильными пальцами тонкий гриф. Ударил он по струнам с такой силой и напором, что люди впечатались в стену, невидимая сила, идущая с эстрады, придавила их, не давая вздохнуть. Напев клокотал, бил в потолок, грозя разметать бетонные плиты, но плиты были прочны, и ни один звук не проник через них. Балалаечник закусил губу, зажмурился от напряжения, в кровь расхлестал пальцы, и все-таки напев на волю не вырвался: бился у потолка, слабея, теряя напор, и падал на пол.

На полном взлете балалаечник оборвал игру. Переломил балалайку, бросил ее себе под ноги и растоптал до мелких щепок.

– Я не вырвался, но они ушли! Ушли! – закричал он, вскидывая над головой руки и потрясая сжатыми кулаками. Хохотал, по лицу текли слезы. – Ушли-и! Вашей власти нет полной! Ушли-и!

Сошел с эстрады и стал надвигаться на гостей, как гора. Они не выдержали его страшного вида и крика – бросились врассыпную из круглого зала. Полуэктов бежал и оглядывался – боялся, что балалаечник кинется следом. Но тот сделал лишь несколько шагов, качнулся и пластом рухнул на пол.

Навстречу уже бежал Бергов, его на ходу обгоняли санитары. Полуэктов вернулся следом за ними в круглую комнату. Балалаечник бился головой, выгибался огромным телом, и на губах у него пузырилась густая пена. Санитары навалились на него, придавили к полу, и он затих.

– Пойдем, – Бергов тронул Полуэктова за локоть. – Пойдем. Это последняя вспышка. Больше не будет.

«Последняя? – Полуэктов вздрогнул. – О ком же он кричал, что они ушли? Охранник и проститутка? Их ведь до сих пор не нашли. Последняя? Последняя ли?»

Вот и свершилось, о чем так истово мечталось.

Расступились-разбежались слепящие белизной березы и открыли выход на высокий бугор, у подошвы которого вольно лежала деревня, принимая на себя первое и поэтому самое сладкое тепло. Нежились под солнцем переулки, по-хозяйски расчищенные от снега, столбики дыма поднимались над печными трубами, вздрагивали и тянулись в небо. Орал, срывая голос от неумения, молоденький и дурашливый петушишко. Вторя ему, посвистывала с ближней ветки пичуга и ясно, почти по-человечески выговаривала: «Жив-жив… жив-жив…»

Павел первым выбрался на бугор, глянул на деревню, разом принимая ее в свои повлажневшие глаза, и тихо, облегченно вздохнул – все, добрели… Сломал леденистую корку наста и полной пригоршней зачерпнул зернистого снега. Утерся им, царапая кожу, и лицо от прилившей крови пыхнуло жаром. Павел засмеялся, упал на спину и вольно раскинул руки. Глаза Соломеи заслонили небо, придвинулись совсем близко, едва не вплотную, и он увидел в ее неподвижных зрачках самого себя. Не нынешнего, а давнего – мальчика, удивленно взиравшего на мир.

– Неужели мы добрались? – беззвучно, одними губами, спросила Соломея. – Неужели сбудется?

– Сбудется!

Сгреб Соломею в охапку, притиснул к себе, и они покатились по твердому насту вниз, под уклон. Шуршал снег, холодил голые ладони, и по-ребячьи захватывало дух, когда виделось поочередно, мгновенно сменяясь: небо, снег, изгородь огорода, макушка тополя и снова – небо и снег… Весь мир крутился радужным колесом.

– Подожди, подожди, – с обессиленным смехом взмолилась Соломея. – Подожди, я сказать хочу.

– Говори! – Павел вскочил, поднял ее на ноги и заботливо отряхнул от снега. – Говори.

– А дом, дом – где?

– Во-о-н, видишь тополь? Правее, правее. Видишь? А рядом – крыша. Наша с тобой крыша. Пошли.

Они спустились к крайнему огороду и взяли вправо, целясь к узкому переулку, который выводил к дому. Над крышей дома вздымался разлапистый тополь. Ствол и ветки чернели, резче подчеркивали синеву неба. Прочно, надежно стоял дом, обещая всем своим видом такую же прочность и надежность в жизни. Серые стены, обмытые дождями и обдутые ветром, притягивали, манили к себе, и хотелось сорваться и бежать бегом.

Подошли к переулку, и Павел оперся о черное прясло.

– Постоим, – сказал он Соломее, – а то меня прямо пересекло. Я уж, грешным делом, и не мечтал сюда…

Договорить Павел не успел.

Оглушительный вой сирены тяжелым колуном расколол тишину. Сирена выла надсадно, без передыху, быстро набирая разгон. Звук ее ввинчивался в уши, грозя продырявить барабанные перепонки. Округа враз потемнела и съежилась. Павел крутнулся на месте, мгновенно оглядываясь, запоздало выругал себя черным словом. Как же он, опытный волк, смог так разнежиться и прямиком угодить в западню! Как мог позабыть, в каком мире живет!

По переулку бежали люди в белых халатах, на колпаках у них горели красные крестики. Такие крестики, знал Павел, нашивали охранники Бергова. Значит, и деревня теперь принадлежит Бергову.

Слева, отсекая отход к лесу, тоже бежали санитары. Расстояние на глазах сокращалось. «Обкладывают, в колечко жмут…» Чем быстрее неслись санитары, тем дальше, в недосягаемость, уплывали дом, крыльцо и высокий разлапистый тополь над крышей. Но Павел не желал, чтобы они для него исчезли, не хотел в этой жизни оставаться без них. Пружиня на твердом снегу ногами, взглядом сторожа санитаров, несущихся во всю прыть, решился – ему надо пробиться к дому. Взойти на крыльцо, нащупать ладонью смолевый сучок. Спастись и выжить сейчас, убежав от дома, – страшнее смерти. Выжив, он никогда не избавится от жажды мстить, а Соломею, которая будет мешать ему, он оттолкнет от себя, он не сможет тогда быть с ней.

Рывком развернул ее, крикнул в самое ухо:

– Уходи! В лес уходи!

Она хотела возразить, сказать, что не может оставить его одного, но Павел подтолкнул ее, показывая пальцем на их же следы – уходи! Подтолкнул так решительно, что Соломея пошла, побежала, оглядываясь назад. Она не думала о своем спасении. Просто доверялась Павлу и, подчиняясь ему, думала, что так будет лучше, безопаснее для него.