Всю ночь он слышал бой часов. Слышал крик первого петуха: крик раздирающий, ужасный и ненавистный для всякого, кто не может заснуть. Он думал, что у него жар, настолько у него все горело внутри. Он выпил почти бутылку воды. Ему казалось, что кровать жжется; у него стучало в висках, щеки горели. Он был совершенно измучен тоской и бессонницей, во мраке комнаты его мучила настойчивая, мрачная мысль: самоубийство. «Он покончил с собой из-за любви к жене», — скажут завтра, когда обнаружат его с дыркой от пули в голове. И, может быть, найдется слезинка для него и в ее легкомысленном сердце.

Под утро он задремал.

Когда он проснулся, гостиничный слуга, пришедший открывать ставни, сказал, глядя на его помятое лицо:

— Синьор неважно спал сегодня ночью.

Да уж, куда как хорошо! Если бы Джованни знал! Но Джованни уже растворил щепотку соды в полстакане воды и протягивал его Филиппо, который машинально выпил, весь в печальных мыслях ночи; затем он стал одеваться.

Странное дело! Мало-помалу он почувствовал, как боль его утихает, становится почти незаметной, уходит. У него хватило сил улыбнуться. Мало-помалу, постепенно он почувствовал, как проходит тоска, уступая место почти веселости. В груди больше не жгло. С удивлением он наблюдал за быстрой переменой в настроении, как вдруг его осенило: накануне вечером он переел, чтобы осуществить трагическое намерение напиться.

Он оказался жертвой заблуждения: то, что, по его мнению, происходило в его сердце, на самом деле происходило в желудке. Ад — да, но не в сердце; пониже и правее.

Потому что боль в животе и отчаяние — ощущения родственные.

— Докажите! — скажут читатели.

Господа, Автор дает вам честное слово, что это так.

И тогда Филиппо решил снова вызвать жену.

Чтобы отпраздновать мир, а также для обычной печальной цели, о которой вы все знаете, он устроил пышный обед, на который были приглашены Гверрандо и Баттиста.

Когда подали жаркое, этот последний заметил, что хозяйка дома трогает его ножкой.

«Чего ей от меня нужно?» — думал он в замешательстве.

Наконец, уступив любопытству, он прямо спросил ее об этом.

— Ах, — сказала Сусанна, покраснев, — мне нужна была спичка.

— Сейчас схожу возьму в кармане пальто, — сказал Баттиста.

Он вышел. Сусанна обратилась к мужу.

— Мне надо, чтобы этого человека убили, — сказала она.

— Хорошо, к какому времени?

— К шести.

— А нельзя ли к семи?

— Нет, к шести.

— Вот черт, — захныкал Филиппо, — как я смогу убить его к шести?

Баттиста вернулся со спичками, и все стали напевать, чтобы скрыть смущение.

— Пожалуйста, — сказала ему Сусанна, — вы не принесете мне сумочку, которую я оставила в комнате?

Когда молодой человек снова вышел, женщина обратилась к Гверрандо.

— Отравите мне этого человека! — сказала она.

— Да вы с ума сошли! — ответил Гверрандо.

— Какая же я рассеянная! — воскликнула Сусанна, хлопнув себя по лбу. — Представляете, мне показалось, что сейчас средневековье.

— Так забываться несколько опасно, — пробормотал Филиппо. — Один раз моего друга арестовали, когда он вышел из дома, думая, по рассеянности, что сейчас времена Адама и Евы.

— К шести, — сказала Сусанна, — договорились.

Когда Баттиста вернулся, Филиппо передал ему под столом записку: «Бегите, спасайтесь! Вас ищут, чтобы убить».

Солнечному Лучу пришлось искать себе другую работу.

— С сегодняшнего дня, — сказала Сусанна, — начинаю новую жизнь. Хочу чем-нибудь заняться. Буду учить английский.

— Прекрасно, — сказал Гверрандо, — я очень хорошо говорю по-английски. Будем упражняться в разговоре вместе.

Филиппо долго аплодировал.

С тех пор, хотя он по-прежнему был обручен с Эдельвейс, Гверрандо каждый день принимал Сусанну в своей квартире на улице Риволи, чтобы заниматься разговорным английским, de cinq а̀ sept[5].

Когда Сусанна возвращалась поздно, Филиппо встречал ее в ярости.

— Где ты была?

— У Гверрандо. Мы говорили три часа.

— Наглая!

— Но, дорогой, мы говорили по-английски!

— А, — отвечал Филиппо, успокаиваясь, — я думал, вы говорили по-итальянски.

— Да что ты!

Иногда за обеденным столом Сусанна говорила:

— Сегодня Гверрандо мне сказал, что я очень аппетитна.

— Негодяй! — кричал Филиппо.

— Но, милый, он сказал мне это по-английски.

Муж успокаивался:

— Ну, тогда совершенно другое дело.

Какое-то время спустя приходил Гверрандо, который всегда проводил у них вечера, и в теплой гостиной все время происходила одна и та же трогательная сцена: разговор не клеился, как это обычно бывает среди людей, который имеют привычку проводить много времени вместе. Жена, сидевшая меж двух мужчин, вела себя так, как будто у нее день рождения. Время от времени она поглаживала мужа, причем муж принимал ласку вполне философски, а между тем, когда тот глядел в другую сторону, смотрела на Гверрандо и складывала губы в поцелуй.

В ответ на это любовник ерзал на стуле, стараясь принять непринужденный вид и, помня об опасности того, что муж все заметит и поймет, он думал: «Блаженная, могла бы и посидеть спокойно». С такой мыслью он старался придать своему лицу выражение чрезвычайной страстности пополам с грустью.

Но, к несчастью, его старания не увенчивались успехом, и его взгляд не выражал надлежащего волнения; тогда женщина придавала своему лицу крайне встревоженный вид и, по-прежнему поглаживая мужа, она подавала любовнику отчаянные знаки глазами, бровями и губами, как будто говоря: «Как? Ты меня больше не любишь?»

Гверрандо старался успокоить ее взглядом, который означал: «Успокойся, дорогая, я тебя люблю, но думаю, что нужно быть более осторожными: помни, что мы на виду у твоего мужа». Но по причине ли чрезмерной осторожности, или из-за слабой выразительности взгляда, получалась вот эта простая фраза: «Сделай одолжение, отвернись в другую сторону». Взгляд Сусанна наполнялся отчаянием — именно отчаянием, — и Гверрандо, припертый к стене, начинал говорить «да, да» кивками головы, а тем временем из предосторожности внимательно смотрел на мужа, который был этим очень доволен, думая, что эти кивки означают согласие с тем, что он говорил.

Пока разворачивались эти немые мимические драмы и во время длинных пауз в разговоре любовник с трепетом наблюдал за движениями мужа, опасаясь, как бы тот не встал и не вышел из гостиной. Он думал: «Будем надеяться, что он не выйдет и не оставит нас одних, иначе мне придется — ох придется! — использовать время его отсутствия. Она будет этого ожидать и будет изумлена и огорчена, если я ничего не стану делать, и моя любовь ничего не будет стоить в ее глазах. То есть мне придется встать, хотя мне прекрасно сидится, произнести пламенным тоном какие-нибудь слова, которые якобы я долго сдерживал в груди, и еще что-то сказать, и нам придется обменяться одним из тех опасливых поцелуев, которые всегда сопровождаются страхом, что вдруг сейчас войдет муж. Пока он здесь, все в порядке».