— В детсад его пора отдавать. А то растет тепличной розой, — ворчала Регина, помешивая ложечкой закипающий в турке кофе. — Ребенку нужен коллектив, развивающие занятия, пусть переболеет наконец всеми инфекциями, какие в детстве положены. Да и вообще, надо двигать парня в народ.

Я усмехнулась. Ну, положим, развитием Ванечки занимается специально для этого нанятый гувернер, а уж про болезни… Нахватается еще инфекций в школе.

— А где Манюня и Дашуня? — разливая ароматный напиток по чашкам, спросила Регина.

— На пляже, где ж еще. Им, четырнадцатилетним девахам, по барабану, что брат экзамен сдает, — надулась я. — Нет, чтобы с матерью посидеть, успокоить. «Ну, что ты, мам, лето на дворе, жара, Сашка и так все сдаст, как всегда, а мы должны из-за этого законного отдыха лишаться». Вот и вся поддержка!

Манюня и Дашуня — мои дочери-близнецы. Разница со старшим братом у них составляет ровно восемь лет. Их появление на свет было похоже на чудо. Именно чудо, поскольку когда я родила Сашку, хмурые эскулапы сообщили мне, что детей у меня больше не будет. Поэтому «обломитесь, Татьяна Александровна, и дышите на единственного сына, как на древнюю греческую амфору». Я погоревала, да смирилась. И мирилась ровно семь лет, пока меня не затошнило так, что мир показался черным. Мы с девчонками тогда еще подумали, что это такая реакция на историю с Ниной Фионовой. Но мой прозорливый муж как-то вечером, задумчиво уставившись на меня, сказал:

— Тань, а ты не хочешь к гинекологу сходить?

Я его поняла без слов. Видок у меня был еще тот. Как он потом утверждал, очень похожий на тот, когда я Сашкой беременна была. Может поэтому ему и закралась в голову столь крамольная мысль.

— Да ты чего, Ник, я же не могу забеременеть, — сдерживая рвоту, отмахнулась я.

— А ты сходи, — настаивал муж, и назавтра сам меня отвез к моей врачихе, Марии Генриховне Гаворевич, которую я после всех моих операций уже видеть не могла.

Баба она была грубая, жесткая, страшная матершинница и прямолинейная как штанга. Но при этом классный специалист. Один из лучших не только в стране, но и в мире. К ней на прием невозможно попасть, а если и попадешь, то за та-а-акие деньги, что вполне можно купить недорогую иномарку.

В двадцать лет у меня начались неприятности по женской части. Моя мамочка рьяно взялась за поиск хороших врачей. Жуткое кресло у гинеколога я вспоминаю совершенно спокойно. Сколько раз я за пять лет своих мытарств туда влезала — не счесть. И однажды, совершенно случайно, меня судьба столкнула с Гаворевич.

Она писала тогда диссертацию о развитии опухолей на яичниках и собирала материал. Вот моя история болезни и попалась ей на глаза. Она же меня дважды оперировала до появления Сашки, она же его принимала, она же мне отчекрыжила последний яичник, со словами: «Все, девка, яйца я тебе маханула, кусман, правда, оставила, но детей больше не будет! 0,1% из десяти миллионов, но ты в этот процент не войдешь, даже не надейся! Радуйся, что хоть пацана выплюнула между операциями!» Поэтому снова с ней встречаться у меня не было никакого желания.

Но как только я оказалась у нее на пороге, и жесткий взгляд ее черных глаз окинул меня с ног до головы, она покачала головой и выдохнула: «Не может быть! Этого не может быть!» Через три часа всевозможных исследований, ультразвуков, консилиумов профессоров кафедры, мне сообщили, что я не просто беременна, а еще к тому же тяжела двойней. Гаворевич поняла, что я беременна, сразу, как меня увидела, но профессиональная память тут же выдала ей картину моих операций, и поэтому ей понадобилось, по крайней мере, десять подтверждений, чтобы к концу третьего часа она сказала: «Ты — тот самый 0,1%!».

Девять месяцев она не отходила от моей койки в своей клинике, и в результате я родила Манюню и Дашуню, а Гаворевич защитила очередную диссертацию, и укатила в Америку преподавать.

Кстати, рождение моих дочек не сподвигло меня на переезд в родительскую квартиру. Мы все продолжали жить в однушке, поскольку работать я уже не могла, а квартира приносила солидную прибавку в общий доход. Я сдавала ее и ежемесячно пятьсот приятно шуршащих долларов оседали на дно моего пустого кошелька. И только через четыре года, когда Сашке исполнилось четырнадцать, а девчонкам четыре годика, мы переехали в Измайлово.

— Ладно, подруга, не злись, молодые девочки, что им до тебя и твоих переживаний, — успокаивала меня Регина.

— Все в отца! — воскликнула я. — И сын и дочери. «Все будет хорошо!» — передразнила я их. — Только это и слышу! Вот объясни мне, Регин, откуда такая уверенность?

— Хороший вопрос, — усмехнулась подруга. — Может, оттого, что твой сын талантливый парень и у него большое будущее? А помнишь, как все начиналось?

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались, поскольку картина, как я загоняла восьмилетнего Сашку за фортепиано, была достойна классической трагедии на подмостках именитых театров. В ход шли уговоры, угрозы, отцовский ремень, посулы купить разнообразные игрушки и сладости. Сашка ловился лишь на очередной диск для компа. И такая борьба с сыном у меня длилась два года. И вот однажды, ему было десять лет, как-то вечером возвращаюсь с дочками с прогулки, и еще с первого этажа слышу глубокие звуки моего старого пианино. И так жалобно захлебывался в рыданиях старый инструмент, что от печальных звуков Рахманинова сжималось сердце.

Я, уверенная, что Сашка привез из школы кого-то из друзей, того, кто серьезно относится к музыке, а не только поет в хоре и гоняет в футбол, открыла дверь. И каково же было мое удивление, когда за инструментом я увидела своего сыночка. Манюня с Дашуней протопали к брату, уселись около его ног и так и просидели часа два, пока Сашка, не отрываясь, играл все подряд, что знал. И те произведения, что еще вчера лишь отдаленно напоминали музыку, отличаясь лишь техникой, сейчас звучали как настоящие шедевры фортепьянного искусства. Ну, или мне так показалось.

Не акцентируя на произошедшем внимания, Ник погнал меня на следующий день к педагогу Сашки, интеллигентной старой армянке, настоящему мастеру, Саркисян Олимпиаде Артемовне.

— Ну, Танечка, вы невнимательны, — чуть улыбаясь, проговорила она. — Я вас еще в первом классе предупреждала, что у Александра есть скрытый резерв, который обязательно когда-то должен был проявиться. В противном случае я бы никогда не взяла его к себе в класс. Вы же понимаете, — подчеркнула она.

Я понимала. Поскольку Олимпиада Артемовна была лучшим педагогом школы, к ней в класс рвались многие родители, но она строго выбирала себе учеников. Я же была уверена, что Сашка попал к ней только потому, что Ник учился в этой школе. Но я совершенно забыла беседу с Олимпиадой по поводу «скрытого резерва». Какой резерв, если маленький Сашка садился за фоно, роняя горючие слезы? Вплоть до четвертого класса я таскала конфеты, цветы и мелкие подарки на праздники Олимпиаде, только бы она не отказалась от сыночка.

Словом, Сашка заиграл. Я была в шоке, Ник счастлив, мои соседи — в ужасе. Поскольку с тех пор, как только Сашка приходил вечером из школы, он садился за фоно, и вставал из-за инструмента только без одной минуты одиннадцать. Манюня и Дашуня быстро привыкли к постоянной игре брата, и прекрасно засыпали под музыку великих композиторов. А в те дни, когда Сашка оставался ночевать у Пашки или они уезжали на гастроли со школьным хором, мне стоило больших трудов их уложить спать. Даже пришлось вспомнить детство, когда я сама ходила в музыкалку (правда только пару лет, пока маме не надоело меня возить в музыкальную школу).