единой монахини, это последние были, господин генерал, но запомнил он всего одну, которую выхватил взглядом из гурьбы пугливых послушниц, выделил, хотя она ничем не выделялась, низкорослая, коренастая, крепко сбитая, изобильные ягодицы, большие спелые груди, неуклюжие руки, крутой лобок, волосы подстрижены садовыми ножницами, зубы щербатые и твердые, как топоры, маленький нос, плоские ступни, непримечательная послушница, такая же, как все, но он почувствовал, что она единственная из толпы смотрящих прямо перед собой голых женщин оставила, проходя мимо него, запах лесного зверя, от которого я задохнулся, и он едва успел незаметно скосить глаза и посмотреть вослед ей, уходящей навсегда, когда офицер службы установления личностей нашел имя в алфавитном списке и выкрикнул, Насарено Летисия, и она мужским голосом отозвалась, здесь. Так она и провела остаток жизни, здесь, рядом с ним, пока его последняя ностальгия не утекла в трещины памяти и не остался только ее образ на клочке бумаги, где он написал, Летисия Насарено души моей, посмотри, во что я превратился без тебя, спрятал клочок в тайнике для пчелиного меда, перечитывал, когда никто не видел, и снова сворачивал, мгновенно пережив тот незапамятный вечер, когда лил лучезарный дождь и к нему явились с донесением, господин генерал, что тебя вернули на родину по приказу, которого он не отдавал, а всего-то пробормотал, Летисия Насарено, пока наблюдал последний уходящий к горизонту пепельный сухогруз, Летисия Насарено, повторил он, чтобы не забыть имя, и этого хватило: президентская служба безопасности похитила ее из монастыря на Ямайке и с кляпом во рту, в смирительной рубашке, в опечатанном сосновом ящике с надписью: хрупкое, do not drop this side up[38], с исправным разрешением на вывоз двух тысяч восьмисот хрустальных бокалов для шампанского из президентских погребов и освобождением от пошлины провела через таможню, а потом погрузила в трюм угольного судна, отправила обратно и уложила, голую и одурманенную, в пышную кровать в спальне для почетных гостей, и именно такой он вспоминал ее, в три часа пополудни, под просеянным сквозь москитную сетку светом, она спала тем же мирным естественным сном, что и множество других неподвижных женщин, которых ему подавали на блюдечке, даже если он не просил, и которыми он овладевал в этой комнате, не трудясь пробудить от фенобарбитального морока, чувствуя себя побежденным и ужасно беззащитным, но Летисию Насарено он не тронул, только смотрел, по-детски удивляясь, как это ее нагота успела так измениться с тех пор, как он видел ее в портовых ангарах, ей сделали завивку, выбрили даже самые сокровенные уголки, покрыли красным лаком ногти на руках и ногах, нанесли помаду на губы, румяна на щеки, тени на веки, и от нее исходил сладкий аромат, забивший нутряной след лесного зверя, вот незадача, хотели как лучше, а всё испортили, она была так не похожа на себя, что у него не получалось разглядеть ее, голую, под глупыми притирками, хотя он видел, как она погружена в снотворный экстаз, как выплывает на поверхность, как просыпается, видит его, мама, это была она, Летисия Насарено моего томления, окаменевшая от ужаса перед каменным старцем, который безжалостно рассматривал ее через тонкие облака москитной сетки, напуганная его непонятным безмолвием, она не могла и помыслить, что, несмотря на свои бесчисленные годы и безмерную власть, он напуган сильнее, чем она, более одинок и растерян и так же смятен и беспомощен, как в тот раз, когда впервые подступился к женщине, к одной солдатке, глубокой ночью она купалась нагишом в реке, и он представлял себе ее силу и формы по тому, как она, вынырнув, всякий раз отфыркивалась, словно кобыла, слышал ее темный одинокий смех во мраке, чувствовал радость ее тела во мраке, а сам не мог пошевелиться от страха, потому что до сих пор был девственником, даром что служил уже в чине лейтенанта артиллерии на третьей гражданской войне, но потом страх упустить возможность пересилил страх действовать, и он бросился в воду как был, в крагах, с вещмешком, с патронташем, с мачете, с капсюльным ружьем, нагруженный такой уймой военного барахла и тайных страхов, что солдатке сперва показалось, будто в реку въехал всадник, но потом она поняла, это всего-навсего перепуганный мужчина, и укрыла его в заводи своего милосердия, провела за руку по темному туннелю замешательства, потому что сам дорогу к заводи он найти не мог, материнским тоном указывала во мраке, крепче держи меня за плечи, чтобы течением не унесло, не садись на корточки, а упрись коленями в дно и дыши медленно, чтобы дыхалки хватило, и он слушался, словно мальчишка, и думал, мать моя Бендисьон Альварадо, хрен их знает, как эти бабы умудряются всё делать так, будто они же это и придумали, как у них получается быть такими мужиками, а она тем временем избавляла его от амуниции, годной для других войн, менее страшных и отчаянных, а не этой одинокой войны по шею в воде, он умер от ужаса в отдающих хвойным мылом объятиях, когда она расстегнула ему пряжки на обоих ремнях, а потом пуговицы на ширинке и остолбенела, нащупав не то, что искала, а огромное яичко, точно плавучую жабу во мраке, отдернула руку, отодвинулась, дуй к своей мамочке, пусть тебя сменяет на другого, сказала она, ты бракованный, ибо его обуял тот же извечный страх, что не давал ему пошевелиться при виде голой Летисии Насарено, и в неведомые воды ее реки он не рискнул бы войти даже в полном обмундировании, покуда она сама не протянет ему сострадательную руку, так что он укрыл ее простыней, включил ей граммофон и не выключал, пока цилиндр с песней про горемычную Дельгадину[39], в которую влюбился собственный отец, не стал заедать, велел расставить в вазах войлочные цветы, потому что живые вяли от прикосновения ее вредительских пальцев, всячески старался осчастливить ее, но по-прежнему держал в строгом заключении и наказывал наготой, чтобы поняла – с ней будут хорошо обращаться, ее будут любить, но сбежать от уготованной участи у нее не получится, и она отлично поняла и, стоило страху немного отступить, без всяких «пожалуйста» приказала, генерал, откройте мне окно подышать свежим воздухом, и он открыл, а теперь закройте, мне луна в лицо светит, закрыл, он выполнял приказы, как будто их давали из любви, и тем послушнее и увереннее вел себя, чем ближе становился вечер, когда лил лучезарный дождь и он проскользнул под москитную сетку и одетым лег рядом с ней, не