Женщины, что хорошо его знали (из таких были только мать и соседка), подметили, как изменил его ранний успех. Неуверенность его исчезла, он превратился в решительного и еще более закрытого юношу. Он закамуфлировал свою жизнь. Две эти женщины воспринимали его как существо, что по ошибке забрело в сад знаменитостей. В ярком свете известности он уподобился зверю из заморского зоопарка, за которым наблюдают даже ночью, хотя тот полагает, что скрыт темнотой.

Перед женитьбой родичи невесты посоветовали нареченным сходить к предсказателю, который славился точностью своих пророчеств. Сверившись со звездами, гадальщик посулил им благополучие. Пара уже собиралась выйти на солнечный свет, когда предсказатель ухватил Люсьена за рукав и спросил:

— Вы хороший садовник?

— Нет, — ответил Люсьен, не желая раскрывать свою профессию.

Гадальщик выпустил его руку, но смотрел недоверчиво. Покинув задрапированную гостиную, Люсьен и его будущая жена часок-другой прогулялись по дороге в маковой кайме и далее отправились в супружество, породившее двух дочерей. Потекли годы притирки друг к другу, а затем годы горечи, и бог его знает в какую ночь, в какой час был преодолен рубеж предательства. Они одолели его, точно неприметный ухаб на дороге, точно экватор, который суденышко пересекает, о том не ведая, но весь их мир перевернулся вверх тормашками.

Публиковались очерки, живописавшие его успехи, мастерство, психозы, окрестности, отсутствие близких друзей, его скрытность и непохожесть, его душу. К ним прилагались карты Баньер-де-Бигорра, Гасконского Веера и Марсейяна. Появлялись рассказы какого-нибудь местного церковника, мясника или почтальона, проливавшие свет на затворническое молчание Люсьена Сегуры. Оказалось, его жена вела дневник своей ненависти к нему. Прочитав пару страниц, Люсьен понял, что друг для друга они были невидимкой. Дневник представлял его уродом. Ночным рыкающим хищником из зоосада, что во тьме огрызается на сородичей, пожирая собственных детей.

Иногда он терял ту важную внутреннюю опору, что дает чувство безопасности. Сегура.[73]В имени слышалась насмешка. Безопасный мир исчез. Дочь, кажется Люсетт, входила в темную комнату, где он сидел, укутавшись в тонкий плед. Ее посылали разговорить его, вывести из задумчивости. Папа! Мать приказывала отнести еду, но девочка не совалась к нему с тарелкой. Ей было шестнадцать. Она хотела быть не посыльной, а соучастницей, хотела помочь ему пережить темный приступ. Он хорошо знал темноту, все ее ходы. Усевшись на пол, Люсетт опиралась спиной о его ноги, точно спаниель, жмущийся к молчаливому хозяину. Она запомнит томительные часы в душной комнате, когда даже легкое шевеленье отца казалось чем-то вроде беседы. Люсетт говорила о своих страхах, ревности, о том, чего ждет от будущего, и потихоньку Люсьен отвечал, рассказывая, каким был в ее годы. Он так и не мог вспомнить, какая из дочерей была с ним в сумрачной комнате в одно окошко в тот долгий день, когда он почувствовал, что у него нет кожи, и тонкий плед — его единственный покров, что лишь осторожным выдохом можно избавиться от булыжника, засевшего в груди.

Он вспомнил свой школьный железный пенал, а потом юную гризетку, с которой однажды соседствовал в вагонном купе и которой в трех своих книгах дал имя Клодиль. Ее спутник опасный тип, поведала она. Ревнуя к друзьям, держит ее взаперти и уничтожил ее мечты о будущем. Никто не смеет ему возразить. Сидя друг против друга, Люсьен и девушка разговаривали, точно закадычные друзья в ночном кафе. Она казалась разумной во всем, кроме отношения к своему покровителю. Как легко узнать себя в другом человеке.

Интересно, жена так же воспринимает его и их гнетущий союз? Вернувшись домой, он по-иному взглянул на собственную роль в семье, признав свою сдержанность. Да, с женщиной, с которой провел три часа в поезде, он был эмоциональнее и сострадательнее. Он уже скучал по ней, даже в своей занятости. Не сделав ни единого шага в ее жизнь, он стал сочинять ее бытие. Больше года он описывал Клодиль и ее агрессивного кавалера, их апартаменты, ее свидания с писателем в Оше, в которых были желание и легкое распутство. Он изображал ее спящей, разглядывая ее утомленное лицо, рассказывал о ее дыхании, прерывистом в минуты любви, и о том, как она зачитывается книгами, которые добродушно подсовывал ей писатель. На год он с головой окунулся в ее мир. Закончив трилогию сказок о Клодиль, он распахнул дверь кабинета, и ему показалось, что минула целая эпоха. В усадьбе кишмя кишели свойственники. Он был в ответе за многоголовое семейство, больше не позволявшее жить для себя.

* * *

В зяте трудно распознать собственные пороки. Нужен взгляд с нейтральной позиции. Если бы Люсьен был уверен в своей объективности, он бы дунул в свисток и обложил гада. На месяц-другой дочь возненавидела бы его, но потом все поняла бы и приняла. И все же Люсьен чувствовал, что его дурят и верят в его роль патриарха не больше, чем сам он в лесть и угодливость сего многообещающего поэта.

Все так запуталось, что черт ногу сломит. Дочь Люсетт, которой стукнуло двадцать два, была помолвлена с Анри Куртадом. За девятнадцатилетней Терезой ухаживал молодой поэт Пьер Ле Кра. С отеческой высоты виделась вся истина этих романов. Пьера Ле Кра влекло к изящной Люсетт, которая, в свою очередь, не пропускала ни одного его взгляда. Люсьен засек их общение украдкой: пожатие ладони при передаче салфетки, долгие перегляды на лодке, музицирование в четыре руки. Еще была фотография, все запечатлевшая. На групповом снимке семейство уставилось в объектив, и лишь эти двое пожирали глазами друг друга, забыв о свидетельском оке аппарата. Сию улику Люсьен хранил в своем кабинете.

Наверное, стоило обо всем помалкивать. Отцу ни к чему надзирать за владениями дочерей. Взрослые дети уже не дети; им немало известно, и они готовы примириться с гораздо большим, чем полагают родители. Однако Люсьен воспринимал это как измену себе и во всей этой чехарде высматривал всевозможные улики. Любовники затаивали дыхание, когда ночами он бродил по коридорам большого дома. Юнец обладал нахальным обаянием выскочки и, что ни говори, был хороший поэт. Люсьен Сегура не знал, что делать.

Когда Люсетт сказала, что беременна и потому надо поспешать со свадьбой, он пригласил ее прогуляться в лугах. Но в разговоре наедине дочь не призналась, что питает к Пьеру хоть какие-то чувства. При упоминании юного поэта она посмотрела на отца как на сумасшедшего и скрылась за репликой, что вполне довольна своим женихом. Затем небрежно обронила: мол, в скором будущем возможна и сестрина свадьба. Люсьен засомневался: может, с годами его смекалка притупилась? Прогулка получилась недолгой; через три недели Люсетт вышла замуж, и на свадьбе Люсьен вел себя как счастливый отец. Он полагал, что роман с талантливым, но коварным поэтом закончен.

Вскоре Пьер Ле Кра опубликовал грандиозный стихотворный цикл, посвященный его будущей жене Терезе. В стихах отсутствовали характеристики конкретной личности, их природа была «универсальной». Вместе с тем произведения были щедро пропитаны ошеломляющим чувством, и через короткое время юного литератора чествовал Париж. Дело шло ко второй свадьбе. Тереза пребывала в экстазе, ее мать — в восторге. Весь дом лихорадило. Все это было показухой. Наблюдая за домочадцами, Люсьен понимал, что они не ведают другой истины. Реальную картину представляла спрятанная в кабинете фотография, на которой любовники открыто пялились друг на друга. Этот Пьер проник в дом, словно по колдовству, не подвластному Люсьену. Люсетт росла воспитанной вежливой девочкой, встававшей со стула, если в комнату входил гость или посыльный. Она хотела тоже стать писателем и неустанно работала над собой, тщательно правя свои сочинения, дабы найти верный ритм или метафору. В последние годы она даже помогала отцу и как-то раз очистила его творение от пары слащавостей. Худенькой ручкой Люсетт указала на витиеватые фразы и предложила более сдержанный вариант, робко глядя на отца — мол, так не лучше? Однажды для работы понадобился астрономический трактат Фламмариона,[74]и Люсьен купил два экземпляра, дабы одновременно с дочерью пробираться через ландшафт книги. Казалось, они мыслят одинаково.