— И мы поедем?

— Обязательно. Только вы об этом — никому. Не проговоритесь отчиму. Тогда он меня зарежет.

Ах, если б знать человеку, кто и где о нем думает, не было бы в мире столько тайн. Тогда и беды можно было избегать.

Константин постоянно думал о Марьяне, терзался ревностью, горел стремлением отомстить за поруганную честь своей Марьяны, за душу Гочо, которую у мальчика отняли вместе с сердцем. Сердце заменили холодным камнем, а душу в казарме превратили в пепел.

Думал он и о своих несчастных родителях. Был у них единственный внук, и того не стало. Тлела надежда, что когда-нибудь вернется сын. Не давал умереть надежде друг Константина учитель гимназии Атанас Манолов. Он изредка заходил к старикам, говорил, что Константин в России, что друзья-болгары его видели в Одессе, он жив-здоров, только голова побелела немного. У старой Зайдины теплели глаза: белая голова — еще не хворь.

Несколько раз Константину снилась Марьяна. Сны были какие-то странные. Якобы она взбиралась на крутой каменистый берег, какие бывают в Родопах, а за ней увязались двое серых козлят. К чему эти серые козлята?

Из-за прибрежного, покрытого дубняком холма, показалось селение Лом Паланка, из которого этой весной выселены были болгары. В их домах тут же поселились семьи, перекочевавшие с Кавказа.

Сидевшие плечо к плечу на крепко сработанной подводе вернулись к прерванному разговору.

— И теперь, как и в старое время, есть кого посылать под пули, — раздумчиво говорил Игуменов. — Вот и тебя посылали, хотя ты и турок, но беден. Я по тебе вижу. Легче всего послать на смерть чужого, у которого ни родины, ни дома, а в груди кипит ярость к неприятелю. Ты заметил, мы недавно проехали Паланку. Кто там поселился?

— Мусульмане.

— Да, они уже и мечеть выстроили. Отсюда ее хорошо видно. Ярко-зеленая крыша в глаза бросается. А поселили сюда черкесов. На Кавказе русские за непокорность жгли им дома, они — резали русских. До сих пор не могут утихомириться.

— А если они уже утихомирились?

— Тогда они здесь не нужны. Но это не так, — заверял Игуменов. — Не раньше как неделю назад в Никополь доставили две тысячи черкесов вместе с их семьями.

— И так по всему берегу?

— По всему берегу — где их столько набрали? А воюют они яростно. Это не наш брат болгарин. Болгарина под пули надо гнать палкой.

— А как же янычары?

— То совсем другой народ. Болгарин за султана воевать не станет.

— И за деньги?

— Даже за бочку вина.

— А за кого тогда он будет воевать?

— За себя.

Это была сущая правда. Константин промолчал. Ему хотелось признаться, что он тоже болгарин и уже давно воюет за себя, за своих близких и своих друзей, за болгар, правда, не за всех. Уже немало таких, кто оброс жиром, и чтоб ожиревшего за счет своего ближнего не лишили этого жира, он готов продаться, пойти на службу врагам Болгарии. Да что готов! Они служили и служат врагам во все времена. Эти ближние его предавали в молодости. Даже сын родной…

Дорога вроде и не дальняя, а с хорошим человеком о чем только не поговоришь.

Но вот и Никополь. Городок в тополях и платанах. На южных склонах в направлении Плевны обширные виноградники. Виноград уже отцвел, и ягоды не по дням, а по часам наливаются солнцем. Через месяц-два весь этот простор будет пестрым от косынок. Наступит пора сбора урожая — благодатное время болгарского крестьянина.

При одной мысли, что все эти виноградники не болгарских крестьян, а турецких владык, становилось на душе тоскливо.

Константин вздохнул. Вздохнул и сидевший рядом Игуменов. Несомненно, они подумали об одном.

— Что-то людей не видно? — сказал Константин, глядя на зеленый клин уходящего за горизонт сада.

— Войной пахнет, — как само собой разумеющееся, ответил Игуменов. — Русские уже на том берегу орудия расставили. Будут бомбить крепость.

— Откуда известно?

— Офицеры в кофейне шептались. Да и без них я знаю. На той неделе, в новолуние, мой племянник перевозил с того берега лазутчиков. Они насчитали там восемнадцать орудий. А бить они будут, я так понимаю, вон по той площадке, — показал на южную сторону крепостного вала. — Там шесть мортир. Англичане выставили. А остальные орудия — их тут добрая сотня — еще зимой расставили между жилых домов, запрудили улицы.

— И какой смысл орудия расставлять по улицам?

— Смысл прямой, — охотно ответил Игуменов. — Русские туда не станут кидать снаряды. Там живут болгары.

— И то верно, — согласился Фаврикодоров.

На окраине Никополя подводу остановил патруль — двое молодых смуглолицых солдат в малиновых фесках. Почему-то на лошадей потребовали пропуск.

— Лошади принадлежат господину Цырлину, — пустился в объяснение Игуменов.

Для солдат нетурецкого вида эта фамилия ни о чем не говорила. Да и болгарский они понимали плохо. Но, оказалось, они довольно сносно говорили по-турецки.

В Константине они признали турка. Из их слов и восклицаний он уловил смысл: в крепости расположилась кавалерия зейбеков, и комендант крепости боится, чтобы чужие лошади не занесли заразу. На Восточной Мораве наблюдается падеж лошадей. Оттуда в Дубницу заблаговременно угнаны все табуны, подлежащие мобилизации. Здесь падеж пока не наблюдается.

— Нет пропуска — назад! — горячился патрульный, сверкая желтыми белками глаз.

Пришлось Игуменову искать объезд. С помощью Фаврикодорова объезд нашелся быстро: местному жителю, молодому небритому болгарину, пообещал монету серебром, и тот, взяв лошадей под уздцы, через старое, заросшее терновником кладбище аккуратно провел подводу между могил.

С кладбища они выбрались в глухой травянистый переулок. Оттуда уже, как заверил небритый проводник, вела прямая, выложенная булыжником дорога в порт.

У причала на барже хранились бочки с вином, за которыми хозяин послал своего рабочего.

— А кто эти патрули? Вроде не нашей веры. Черные мусульмане, что ли? — спросил Игуменов молодого болгарина.

Тот ответил:

— Это правнуки фараонов.

— Египтяне?

— Кажется. Сюда идет египетский Хассан-паша. Все ждут. Квартирьерскую службу он выслал вперед. У него в войске много вот таких, темных. Они высаживаются в Митровице.

Константин прикинул: если высаживаются в Митровице, значит, прибывают из Салоник. А оттуда можно попасть только морем из Александрии.

В словах молодого болгарина, по всей вероятности, была правда. Но ценность всякой правды на войне в том, что она доставлена в штаб своевременно и что ее своевременно можно проверить.

Не доезжая до причала, Константин и Игуменов простились, пожелали друг другу легкой дороги, крепко пожали руки. Игуменов не удержался, улыбчиво заметил: