И вдруг снова появляется Бурн. Гангрена, разъедающая страницы.

Сегодня ко мне опять зашел Бурн. Он остается все дольше и дольше, очень много говорит. Я его не слушаю, он мне не интересен. Но я позволяю ему говорить. Почему?

Он моя тень, тот, кто ходит вместо меня. Каждый день я, подобно собаке, которая с нетерпением ждет возвращения хозяина, жду его появления.

Он сел на подоконник и сказал, что убьет меня, если я не выкарабкаюсь.

В моей палате Бурн забывает о собственных проблемах. Он почти уже не считает. Только иногда чуть шевелит губами. Как ни удивительно это прозвучит, но он поправляется…

Визиты стали ежедневными. Давид не мог прийти в себя от изумления. Ни малейшего намека на Палача, убийства, фантазии. Образцовый тип, который помогает и ободряет. «Брат, отец, клоун, ребенок» – так называет его в своем дневнике Артур.

Сегодня он показал мне сценку Колюша[27], и я много смеялся. У меня даже челюсть заболела. Я не смеялся уже два месяца.

«Клоун»… Чем объяснить тот факт, что серийный убийца, который заставляет женщин калечить своих мужей, мучает их самих, а потом душит их дьявольским способом, приходит возиться с инвалидом?

Как это вообще возможно?

Давид глубоко вздохнул. Книги, статьи и репортажи о Палаче передавали лишь поверхностную сторону этого существа, его темную сторону. Теперь-то Давид понимал, почему полицейские предпочли скрыть эту часть истории Палача, сделали так, чтобы Артур хранил молчание о своем пациенте, а впоследствии сменил место жительства.

Потому что убийца, который помогает психиатру вернуться к жизни…

Невозможно. Удивительно.

Палач должен был остаться в глазах окружающих чудовищем. На кону стояли президентские выборы.

Тетрадь подходила к концу.

Сто пятнадцатый день после несчастного случая. Артур объясняет, как вышел из больницы, описывает первые дни пребывания дома, ему помогает некий Кристиан, тот самый Кристиан без пальца. Почерк спокойный, бойкий, Артур стал настоящим левшой. Чувствуется облегчение, нечто, похожее на возрождение. Свобода. Целые страницы изрисованы набросками инвалидного кресла в разных ракурсах, Артур дал ему имя – «Dolor»[28]. Из-за страданий. Его страданий. Быть может, именно по этой причине старик даже теперь продолжает требовать, чтобы никто не смел дотрагиваться до его кресла. Чтобы никто не касался его страданий.

Последний лист тетради: 2 июля 1979 года. Последняя исповедь.

Я покончил с прошлым. Все, что было раньше, нужно забыть. Дом, психологию, пациентов, больницу. К Бурну это тоже относится. Мне это далось нелегко, но я попросил его больше не приходить ко мне. Я увидел, как он съеживается на глазах. Кажется, я еще никогда и никого не обижал так сильно.

Завтра я сожгу все личные дела пациентов.

Я должен оставить в прошлом все, что не успел завершить. И восстать из пепла…

Днем позже Бурн повесился. За день до запланированного двойного убийства. Того, что должно было завершить серию.

Короткий треск вольфрамовой нити. Затем полная темнота, и снова свет.

Где же ответ на вопросы? Где разгадка?

Нет! Это не могло просто так закончиться!

Все эти жертвы…

«Вот что самое важное в жизни, – повторяла его коллега Жизель. – То, как мы умрем. Место, мгновение, обстановка. Роль, сыгранная в последние секунды… Если у нас и останется какое-нибудь воспоминание, то только это…»

Дюмортье, Лефевры, Потье, Прюво, Кликнуа, Оберы, Бемы… Каким было их последнее воспоминание?

Давид еще раз очень медленно произнес каждую фамилию. Дюмортье… Лефевры… Потье… Прюво… Кликнуа… Оберы… Бемы…

Перед глазами у него лежали отчеты о вскрытии, однако он их даже не открывал, оставляя самое ужасное на потом. Он снова пролистал личное дело. Несколько газетных статей. Светло-зеленые листы. Фотография Палача – живого. С улыбкой, с белым чубом, ниспадающим на левую сторону очень высокого лба, который пересекал длинный шрам. Сильная косоглазость. Стереотип психопата. Портрет самого Зла… Затем шли экспертные заключения криминалистов, касающиеся обнаружения тела повесившегося Палача, и перечисление более десятков улик, обнаруженных у него дома. В самом конце были представлены свидетельские показания, на сто процентов доказывающие вину Бурна.

Больше ничего.

Обескураженный, Давид закрыл папку. Выходит, что за все эти годы он ни на шаг не приблизился к разгадке личности Палача. Что многочисленные теории и гипотезы по поводу Палача, описывающие его как какого-то мясника, человека холеричного, асоциального, шизофреника, – ерунда! Вранье! Мозг Палача был намного более сложным. Более неоднозначным.

Дорого бы Давид заплатил, чтобы узнать, о чем говорили друг с другом эти два несчастных существа на протяжении целых дней, проведенных вместе в больничной палате.

Мог ли Бурн покончить с собой лишь потому, что Артур отказался проводить с ним в дальнейшем сеансы психоанализа? Так ли просто объяснялась его смерть?

Нет, конечно же нет… На разрозненных листках и в тетради Артур записывал только то, что устраивало его как врача, это было ясно.

И снова у Давида возникал все тот же вопрос: как психолог не смог различить в этих глазах природу извращенца и психопата?

Влияние…

«Это лишь вопрос точки зрения и влияния», – говорил Артур в первый раз в лаборатории. Что он хотел этим сказать?

Давид дернул за цепочку, силы почти покинули его. Комната погрузилась в полную темноту. Пять двадцать три утра…

Прежде чем войти в свою спальню, он прошел мимо комнаты Эммы, дверь в которую была широко распахнута. Помещение заливал лунный свет, несмотря на то что на окне висела простыня. На белом экране из ткани двигались тени, похожие на огромную паутину и паука, заворачивающего в кокон какое-то насекомое.

Давид опустил взгляд. На кровати лежало обнаженное тело. Выгнутая дугой спина, плоские ягодицы, слишком худые, некрасивые. Тощая брюнетка. Его Марион…

Он хотел было закрыть дверь, но услышал, как женщина что-то шепчет. Кажется, цифры. «Neun»… «acht»…

– Марион… Эмма?

Ноль реакции. Только слова, которые она продолжала повторять, как будто дыхание, вышедшее из сновидения. Давид как можно осторожнее приблизился.

– Neun… acht… sieben… acht… vier…

Он сразу понял. 98784. Число! Число, вытатуированное на черепе третьего ребенка!