В НОВОМ ПЛАНЕ оказалось всего шесть листов – исписанных вечером накануне. На первой странице этой тонкой стопки была написана лишь одна фраза, но много раз.

ПОН-ДЮ-ГАР.

Остальные были испещрены чертежами и рисунками, присутствовал и список терминов.

Надсводный и клинчатый камень

Пяты и опалубка

Шелыга и замковый камень.

И прежние любимцы вроде устоя и пролета.

Вкратце, надсводный был стандартным кирпичом; клинчатый – фигурный, для свода. Пятой называлась точка опоры, там, где арка опирается на устой. Но больше других ему почему-то нравилась опалубка – форма, в которой собирается арка: барабан, сколоченный из деревяшек. Он держит, а потом его убирают: первая проверка каждой арки на живучесть.

Наконец, «КЛЭЙ».

Он не раз бросал взгляд на эту стопку, пока разбирал остальные. Его так и подмывало проверить ее, но волнение же и удерживало. Гнетом для этой стопки служил старый ржавый ключ, прижимавший единственный лист.

Был уже вечер, когда Клэй его наконец прочел.

Поднял ключ, подержал его на расслабленной ладони, а когда перевернул страницу с названием, увидел следующее:

Страница сорок девять.

Это на ней объяснялась важность прокладки траншеи поперек сорокаметрового русла – чтобы работать все время – на скальном основании. Как мостостроители без опыта, говорилось там, они должны перестраховываться, чтобы не вмешался никакой случай. Там был даже чертеж: сорок метров на двадцать.

Клэй перечел это место много раз, затем подождал, пока до него дошло: сорок на двадцать.

И бог знает какой глубины.

Надо было ему начинать со своей стопки. Он упустил целый день рытья.

Недолго поискав, Клэй выяснил, что ключом отпирается сарай позади дома, войдя в который Клэй увидел лопату, приветливо глянувшую на него с верстака. Взял ее, осмотрелся. Тут же нашлись и кирка, и тачка.

Выйдя из сарая, Клэй при уходящем свете раннего вечера спустился в русло. Там обнаружилась граница, нанесенная ярко-оранжевой краской из баллончика. Просидев целый день дома, он ее не заметил.

Сорок на двадцать.

Так он думал, обходя эту границу.

Он присел на корточки, потом поднялся, поглядел на восходящую луну – но вскоре труд призвал его. Он слегка усмехнулся и вспомнил о Генри: как тот знал, что Клэй будет отсчитывать мгновения.

Он стоял там совсем один, а прошлое стягивалось за его плечами, еще три секунды – и вот.

Лопата и перевитая земля.

Они пересеклись в приливной волне прошлого Данбаров, Майкл и Пенелопа, и, конечно, началось с пианино. Должен добавить, что для меня всегда были загадкой время их начала и прелесть долгого счастья. Наверное, как и все время, проведенное ими вместе, – до того, как появились мы.

В тот солнечный вечер, здесь, в городе, они катили пианино по Пеппер-стрит и бросали друг на друга взгляды, а грузчики переругивались:

– Эй!

– Ну?

– Вам не за красивые глаза платят.

– В смысле?

– В смысле толкайте! Сюда кати, дубина. Вот так.

Один другому, под сурдинку:

– У нас зарплата вообще не та, терпеть его, а?

– Да вообще никак.

– А ну давайте! Девушка сильнее толкает, чем вы оба.

И потом Пенелопе, налегая на стропу:

– Эй, а вам работа, случайно, не нужна?

Она кротко улыбнулась.

– Ой, нет, спасибо, уже есть несколько.

– Оно и видно. Не то что эти два безруких… Эй! Сюда!

И вот, в этот миг, она обернулась, и мужчина из дома тридцать семь смял лицо в ободряющей улыбке и тут же снова расправил.

* * *

Однако в квартире, когда пианино стало на свое место у окна, Майкл Данбар не задержался. Она спросила, чем может отблагодарить за помощь, предложить вина или пива, а может, wodka (вправду ли она это сказала?), но он не желал и слушать. Распрощавшись, он поспешил прочь, но, пока играла, Пенни видела, что он слушает: ее первые пробные созвучия. Инструмент еще нужно было настроить.

Он стоял у батареи мусорных баков.

Она поднялась присмотреться, но он уже исчез.

В последовавшие недели в воздухе определенно что-то витало.

До того фортепианного дня их пути не пересекались, теперь же они всюду друг другу попадались. Если он стоял в «Вулворте» в очереди на кассу с туалетной бумагой под мышкой, она оказывалась у соседней кассы с пакетом апельсинов и пачкой печенья с малиновой помадкой. После работы она шла по Пеппер-стрит, и тут он выбирается из машины чуть впереди.

Что касается Пенелопы, то она (и ей было за это стыдно) частенько по несколько раз обходила квартал, только ради той горстки мгновений, которые она шла мимо его крыльца. А вдруг он там? А может, у него на кухне горит свет? И он выйдет и пригласит ее на кофе или чай, да все равно на что? Была в этом, конечно, синергия от Майкла и Мун и их прогулок сквозь давнишний Фезертон. Даже сидя за пианино, она нередко выглядывала в окно: вдруг он снова стоит у мусорных баков?

Что до Майкла, то он сопротивлялся.

Ему больше не хотелось туда, где так хорошо, но все может рассыпаться. У себя на кухне он думал о Пенелопе, о пианино и о своих заколдованных чертогах Эбби. Он вспоминал плечи этой новой женщины и любовь в ее ладонях, удерживающих катящийся по дороге инструмент… но заставлял себя не подходить к ней.

Наконец, через несколько месяцев, в апреле, Пенни оделась в джинсы и рубашку.

И двинулась вдоль Пеппер-стрит.

Уже стемнело.

Она говорила себе, что будет смешна, что она уже не девочка, а взрослая дама. Она преодолела тысячи миль, чтобы оказаться здесь. Он стояла по щиколотку в винноцветном туалетном полу, и по сравнению с этим нынешнее было пустяки, чепуха. Разумеется, она сможет пробить ворота и постучаться к нему в дверь.

Разумеется.

Она постучалась.

– Привет, – сказала она. – Я думаю… надеюсь, вы меня помните?

Мужчина был спокоен, как и свет: пространство позади него, прихожая. И вот снова улыбка. Только мелькнула – и тут же пропала.

– Конечно, помню… Пианино.

– Да.

Она немного суетилась, и слова во рту обминались не по-английски: каждое предложение было приговором – маленькой казнью самому себе. Ей пришлось уложить посредине свой родной язык и виться вокруг него. Все же удалось спросить, не прочь ли он прийти к ней в гости. Она бы поиграла ему: ну, то есть если он любит фортепианную музыку, и у нее есть кофе, и тосты с изюмом, и…