…Монах по-извозчичьи притопывал, чувствуя, как холод забирается под дубленку. Можно было бы зайти внутрь, но он стоял столбом, рассматривая ее в окне. Ему было интересно наблюдать ее тайно, в естественной обстановке, спокойную и деловитую. Он смотрел на нее и вспоминал, как за завтраком она не смотрела ему в глаза, поминутно краснела и отдергивала руку, когда они одновременно тянулись за сахаром или хлебом. Не умела она держать себя на равных со случайным мужчиной после ночи любви, была старомодна и труслива, и он, отказавшись от завтрака и наскоро проглотив кофе, ушел.

Уходя, попытался поцеловать ее на прощание, но она, не глядя ему в глаза, уклонилась. Жорик, помирая от любопытства, добивался, где он провел ночь, но Монах буркнул, что бродил по улицам, нужно было подумать. Жорик сказал, не надо нас дурить, на улице минус двадцать с ветром, какая, на хрен, улица. Не хочешь – не надо, сказал он, хотел по-дружески совет или подсказать, потому что он, Монах, с женщинами не умеет, даром что был три раза женат. Именно потому и женится без конца. Идеалист, а женщины любят основательных, а у него, Монаха, ни кола ни двора, хотя…

Тут Жорик задумался, вспомнив красоток-жен Монаха, которые до сих пор звонят, зовут и надеются, махнул рукой, сказав себе – черт их разберет! Вот и его собственная женщина, Анжелка… живут нормально, а если спросить: Жорик, ты ее понимаешь? Почему она, к примеру, покупает одежки на два размера меньше, как будто не видно, что так еще хуже – и закрылки и живот как на рентгене, – или дружит с аферисткой Зойкой, которая вечно одалживает деньги и никогда не возвращает и все время врет. Черт их знает! Нет, нет и нет! И нечего себе забивать голову, проще надо быть. Во! Проще. А у Монаха вечно сложности, вечно проблемы, и, главное, вечно одно и то же. Вроде сладилось, вроде ясно, к чему идет, а он в самый ответственный момент схватил рюкзак и сбежал. Бродяжья душа!

И теперь эта… Лариса! Что за личность – непонятно. Анжелка их видела в городе, говорит, ни рыба ни мясо, наш Монах красавец против нее, да еще и убийства. Да еще и эта сопливка Лика… с голоском как у Буратино – если не отвечает мобила, наяривает по домашнему. Пищит по десять раз на дню… Опять ввязался Монах неизвестно куда, не успел вернуться из лесу и попал. А эти сестры еще друг дружку из-за него порешат… ревность – страшная сила. Сильнее любви. А ему, Жорику, доступ к телу и мозгу великого гуру перекрыт – а тут проблем по бизнесу немерено, посоветоваться, обсудить, ан нет. Он гуляет по ночам, думает. Эх, Монах, Монах! Ведь не мальчик уже.

Свет в окне погас, и Монах выступил из-за угла. Она вышла из подъезда, постояла на пороге, словно раздумывая, и неторопливо пошла к троллейбусной остановке. Он нагнал ее, ступая бесшумно, как большой зверь, тронул за локоть. Она вскрикнула и отскочила. Тупиковая улочка была пустынна, хотя было всего-навсего около девяти; казалось, их двое во всем городе. Светили неярко фонари, да изредка проезжал одинокий автомобиль, освещая фарами темные окна домов. Здесь были в основном офисы.

– Откуда вы… ты взялся? – вырвалось у Ларисы. – Ты меня напугал!

– Нужно было вызвать такси, – сказал Монах. – Ты… одна?

– Одна. А ты как здесь?

Монах рассмеялся.

– Случайно.

Теперь рассмеялась Лариса.

– Давно?

– Не очень. Поужинаем где-нибудь?

– Я устала, Олег… – В ее голосе была нерешительность.

– Хочешь к Митричу? Он спрашивал о тебе, – соврал Монах.

Она не ответила, и они шли некоторое время молча. Потом она сказала:

– Пошли ко мне, я приготовлю что-нибудь…

– Ты будешь отдыхать, а ужин приготовлю я. Картошка есть?

– Есть. Давай вместе.

– Идет. Ты расскажешь мне про следователя.

– Они все время спрашивают об отце… Олег, я боюсь. Тебе что-то известно?

– Нет, Лариса, мне ничего не известно. Уж скорее тебе.

– Мне кажется, они думают, что отца… тоже убили. Эта мысль не дает мне покоя, я говорю себе, что это невозможно, но ведь что-то происходит. Это… чудовищно! Алиса умерла прямо за столом…

«Алиса была убита прямо за столом», – подумал Монах.

– …теперь отец! Все свои, никого чужих, все на виду! Что это? Какое-то наваждение! Если правда, что отец… отца… Я ничего не понимаю!

Монах неопределенно молчал.

…Он помог ей раздеться. Небрежно бросил свою видавшую виды дубленку на вешалку.

– Ты тоже думаешь, что отца убили… – слово далось ей с трудом, – и мы теперь все под подозрением?

– Не думаю, – сказал Монах. – Она сидела за столом, он стоя чистил картошку. Нож и картофелина споро двигались в его руках. – Ты знала, что он болен?

– Знала. Владимир Семенович сообщил месяц назад. Я сказала, что у меня есть связи, можно положить его в областную онкологию, но он сказал, что отец не хочет, и попросил сделать вид, что я ничего не знаю. Я была у отца, принесла виски, всякие копчености… Последние несколько лет я была в доме только в день рождения мамы, и, я думаю, он все понял. Он лежал; я достала стаканы, Юлия помогла разложить закуски. Лики не было, к счастью, и нам никто не мешал. Мы выпили… Он так смотрел на меня, ты не представляешь… с сожалением, с насмешкой, как будто прощался. Он понял, что я знаю. Но мы не говорили об этом. Вспомнили маму, как жили все вместе в доме… Он сказал, ты уже большая… как все быстро! Помню, вы были маленькие, смешные, просились на руки, радовались игрушкам, а теперь… Он не закончил, но я поняла: а теперь я вам не нужен. Как же так, сказал, нет внуков, хотелось бы потискать малыша, пусть бы потопал по старому дому… Ленька не состоялся и уже вряд ли состоится, ты – умница, но и у тебя как-то не складывается. Неужели вы платите за мои грехи? Недостаток внимания, частые поездки… я помню, ни разу не был в твоей школе, и тому, чему отец учит сына, Леньку учили друзья или порножурналы. Я стала возражать, что у нас было все, просто люди разные, и никаким воспитанием этого не изменишь, просто такие уродились. Знаешь, мне казалось, я не любила его за вечные подколки, насмешки, ерничество, даже за то, что он изменял маме… А в тот вечер уже ничего не стояло между нами, это действительно было прощание. Я испытывала такую пронзительную любовь, такую жалость, такую боль… – Она замолчала и заплакала.

Монах дочистил картошку, прикинул, хватит ли, и начал строгать крупными ломтями на сковородку. Все молча, нахмурясь, серьезно.

– Я держала его руку… в первый раз в жизни, он так и уснул, – Лариса вытерла слезы. – И когда он вдруг позвал гостей, это тоже было прощанием. В том, что он позвал всех тех, кто был в день рождения мамы, был какой-то странный смысл… Я была против… После Алисы, я не хотела никого видеть. Может, это было предчувствие. Во всем был странный смысл, странный привкус, пронзительность… даже в рассказе Эллы Николаевны о любви! Ты знаешь, что она была в него влюблена? Всю жизнь. Были слухи, что она пыталась покончить с собой. Мне кажется, они были любовниками, а потом отец ее бросил. Он всех бросал в конце концов. И то, что она осталась одна… я думаю, это из-за отца. И то, что он стал просить у нас прощения… Это было ужасно! Никто ничего не понял, а мне хотелось плакать. И мне кажется, я знала, что это все не просто так, что это конец, что он умрет. Я не знаю, почему она стала говорить о любви, может чувствовала, что это прощание? И зачем-то вспомнила эту историю. И отец умер, пока она рассказывала… какой в этом смысл? Это знак?