Это не просьба и не предложение – это ультиматум, так что Егор поднимает глаза и заглядывает в застывшее темное лицо своей жены, которую собирался защитить. Которую уже защищал. Просто чтобы убедиться, верно ли он понял.

И приходит в ярость.

Для Егора ярость – запрещенная эмоция. Неприличная редкая роскошь, как шоколадный торт для анорексичной балерины. Искушение, которому он способен противостоять только до первого преступного глотка. Всякое воздержание – это бомба, мечтающая взорваться, и потому у Егора, который не разрешает себе испытывать ярость неделями, а то и месяцами, нет против нее никакого иммунитета.

Сядь, шипит Лиза. Сядь!

Теперь он не сможет вернуться на место, даже если хотел бы. Лиза не оставила ему выбора. Одним коротким словом, точечным молниеносным ударом, безупречным болевым приемом из тех, что срабатывают только между мужчиной и женщиной, которые делят друг с другом постель, только между мужем и женой, она провела границу, а его оттолкнула, бросила по другую сторону, сама оставшись на стороне большинства.

Накопленные обиды тлеют годами, как торф, – тускло, медленно, вечно, выедая подземные каверны. Образуя пустоты. Торфяной пожар погасить невозможно, и потому людям, давно живущим вместе, остается только запомнить координаты и научиться обходить опасные места. Ступать легко, чтобы не провалиться и не обжечь ноги. В постоянном союзе обязательно существует своя, уникальная карта запрещенных тем, особый список недопустимых интонаций. Личный, интимный арсенал слов-детонаторов, которые действуют как осколочная граната. Пять, семь, десять лет спустя случайных выстрелов уже не бывает. Всякое нарушение преднамеренно. Лиза только что нарочно пнула муравейник, и оба они знают это.

Что ненавидит Егор: когда она принимает чужую сторону и бросает его за чертой. Выносит за скобки. Он смирился с Лизиным молчанием, и рассеянным блуждающим взглядом, и с тем, как она способна прервать его на полуслове, чтобы отругать кошку или позвать детей к столу. С ее отдельной, автономной жизнью. Он прощает Лизе ее свободу и одиночество, безмятежные утра и сладкие долгие дни. Свои поздние приезды. То, что она теперь не просыпается, когда он ложится рядом. Свои смирение, и усталость, и даже торопливую униженную радость, которую испытывает, когда жена все-таки поворачивается к нему в темноте и откидывает одеяло.

Лиза – горячая, спокойная, сосредоточенная – ходит по дому босиком, тяжело хлопает по полу круглыми пятками. Расправляет в шкафу теплые глаженые рубашки, поливает цветы, заговаривает дрожжевое тесто. Лишиться ее любви означает осиротеть, потому что, кроме Лизы (знает Егор), любить его некому. Даже в этой комнате союзников у него не найдется. Два-три раза в месяц они забивают своими машинами отсыпанную гравием парковку у него во дворе. Он распахивает перед ними ворота, он улыбается. Откупоривает винные бутылки, доливает пустеющие бокалы. Проводит часы в ссылке возле мангала, и взрывы смеха из окна собственной гостиной не вызывают у него зависти. Мясо на решетке шипит, высыхая, брызгает соком. Снаружи, над жаркими углями, Егору спокойнее.

Без Лизы они, пожалуй, давно уже не были бы его друзьями.

Когда Егор возвращается с мясом (которое недожарено, пересушено или безупречно), они рассеянно подставляют несвежие тарелки с лужицами оливкового масла, смятыми огуречными дольками, с остатками соуса, заветрившегося по краю. Именно тарелки (не люди) – главные свидетели того, что его мясо запоздало и никому не нужно. Лизины щеки уже покраснели от вина, золотая голова растерзана. Против Егорова шашлыка у Лизы непременно есть фора: ростбиф, суп, три-четыре замысловатых закуски. В войне гостеприимства его жена выигрывает неизменно, у нее больше времени на подготовку. Впрочем, он ведь и не старается победить. В последнее время Егору кажется, что одиночество у мангала – скорее бонус, чем наказание. Например, оно сокращает время, проведенное в гостиной среди людей, которые больше его не любят.

Он вносит свое прекрасное бессмысленное алиби в дом и тут же, безо всякого сожаления, приносит его в жертву, отправляет румяную баранину размокать в остатках недоеденных салатов, среди оливковых косточек, и тогда Лиза – великодушная, победившая – оборачивается и протягивает руку и улыбается. Благодарит его за капитуляцию.

Ей нравится эта игра, его гордячке-жене. Наслаждаясь своими царственными хлопотами, она принимает гостей, расстилает перед ними накрахмаленные скатерти, раскладывает прабабкино столовое серебро. Выносит блюда, одно за другим: истекающую темным соком буженину, янтарный студень с застывшими морковными звездами, и пышные, как перина, пироги, и ослепительную баранью ногу. Всё вместе: стол, который она накрывает, спальни с мягкими постелями, диванные подушки, высокие окна, цветочные горшки на подоконниках, льняные салфетки – это представление, которое она из месяца в месяц, год за годом без устали дает на бис. Лизин дом сам по себе – огромный, в два этажа, материальный аргумент. Послание, адресованное вовне, чужим и своим, миру вообще. Витрина.

Слова в Лизиной витрине: «благополучие», «изобилие», «счастье».

«Притворство», – неожиданно дополняет Егор на волне своей ярости.

Лиза – обаятельный игрок, убедительный. И потом, она так дорожит своими успехами. Никому не хочется ее расстраивать. Они потому и продержались все вместе столько лет, что по крайней мере друг к другу остались по-прежнему и снисходительны, и щедры. Всем необходимо место, свободное от критики, и эта дружба для них, кроме прочего, еще и сцена, на которую каждому выпадает взойти и подтвердить свои иллюзии, а Лизина трогательная витрина (красивый уютный дом и счастливая, спокойная женщина в нем) к тому же одна из самых невинных. Все иллюзии одинаково неприкосновенны. Например, Танина писательская химера. Вадикова сомнительная режиссерская слава. Ванины всемогущие миллионы и даже Сонин оглушительный талант. Там, снаружи, слишком часто выясняется, что Ваня не так уж баснословно богат и нередко пасует перед теми, у кого побольше зубов, что Соня стареет и постепенно теряет силу, и даже ее всегдашняя свобода выглядит теперь скорее неряшливой неразборчивостью. Что обидные, невеликие тиражи Таниных книжек лежат, нераспроданные, на складах, и никто теперь не пишет о ней: «Молодой многообещающий автор» – в том числе и потому, что о ней вообще теперь не пишут. И Маша превращается в бездетную старую деву, которая по уши провалилась в истерическую благотворительность и возится со своей капризной мамой просто потому, что ее забота больше никому не нужна, а Вадик который год снимает только стыдные, идиотские сериалы и спивается от отвращения.

Егор помнит, как сильны и прекрасны, как счастливы и полны надежд они были десять лет назад. Какие острые были у них зубы, какие ясные глаза. Как много у них, тридцатилетних, еще оставалось времени. Жизнь человеческая длинна. Огромна. Она не заканчивается ни в сорок, ни в пятьдесят, и, если повезет, есть крепкие шансы прожить до восьмидесяти пяти. Это мы (тоскливо думает Егор, замерший посреди кухни), мы же сами за каким-то чертом все время делим ее на отрезки, на «до» и «после», на «еще не время» и «уже поздно» и переживаем конец всякого этапа так, будто репетируем собственную смерть. Мы пугаем себя сами, а после, визжа от страха, бежим друг к другу за утешением. И не боимся теперь, только собравшись вместе, без чужих; потому лишь, что двадцать лет назад условились друг другу врать.