В это время произошел случай, полностью излечивший меня от расположения к Андерсу. Генерал, некогда так резко осуждавший Ярнушкевича за попытку получения в долг казенных денег на приобретение драгоценных камней, сейчас сам присвоил из штабной кассы несколько тыс. рублей на покупку золотого портсигара.

При этом следует заметить, что если Ярнушкевич хотел открыто одолжить деньги с намерением вернуть их, то Андерс даже и не помышлял об их возвращении. Позже эти махинации превратились у него в страсть, а присваиваемые суммы с каждым разом становились все крупнее.

Отношение Кота к Андерсу в тот период было довольно странным и малопонятным. Видя пустоту и огромную амбицию генерала и зная о его ненасытной жажде власти, он любой ценой хотел завоевать его симпатию. Поэтому в течение всего времени своего пребывания в Советском Союзе был необыкновенно уступчив и снисходителен по отношению к генералу. Старался выполнить любую его прихоть и постоянно отстаивал все его пожелания перед Сикорским, независимо от того, заслуживали они поддержки или нет. Вот что писал он, например, Сикорскому 15 сентября 1941 года по вопросу о генерале Пшездецком, которого Андерс без всяких оснований хотел удалить из Советского Союза, и по вопросу о Ярнушкевиче:

«Андерс… был бы рад, если бы ты предоставил ему право самому решать вопрос о лицах, в которых он очень заинтересован, а именно чтобы ты согласился забрать отсюда в Палестину Пшездецкого, его одного, а решить, как быть с Ярнуш-кевичем, предоставил бы Андерсу. Пока же он их обоих не берет в лагеря».

Кот не задумывался над тем, правильно ли было бы такое решение; достаточно было того, что так хотел Андерс.

Желая еще больше сблизиться с генералом Андерсом и зная его алчность, Кот стремился задобрить его дорогими подарками и деньгами. Так, например, в первых числах октября он выдал Андерсу из кассы посольства — якобы на военные нужды — пять тыс. долларов, которые, впрочем, никогда не были использованы по назначению: три из них Андерс присвоил, а в двух отчитался перед армейской кассой после многократных напоминаний. Сверх того, в середине октября Кот передал Андерсу автомобиль посольства «лассаль», а через несколько месяцев второй — замечательный «паккард».

Кот все время стремился привлечь Андерса на свою сторону, считая, что тем самым сделает его послушным исполнителем своих замыслов. А между тем вышло наоборот. Однако Кот не изменил своего отношения к Андерсу даже тогда, когда увидел уже совершенно отчетливо, что генерал поступает совсем не так, как говорит, и делает совсем не то, что они решили вместе.

Совершенно ни в чем не ориентируясь, Кот принимал все сказанное Андерсом за чистую монету, слепо веря любому его утверждению.

С первого момента деятельности Кота в посольстве воцарился хаос и беспорядок. Чиновники целыми днями играли в карты или развлекались с подружками. Впрочем, посол вообще подобрал себе аппарат не особенно удачно. Лишь три человека выделялись в этом коллективе, и на них фактически держалась вся деятельность посольства. Это были Веслав Арлет — первый секретарь посольства, который работал почти за весь персонал, занимался всеми вопросами; Мариан Струмилло, торговый советник посольства, и Ксаверий Прушинский, полный энергии публицист, который руководил пресс-бюро, издавал официальную газету и ездил в армию. Он, пожалуй, был единственным человеком, который устанавливал культурные и дружественные связи с советской общественностью, стараясь расширить контакты и знакомства, способствующие работе.

Наше пребывание в Москве на этот раз затянулось, и мы лишь 13 октября улетели в Бузулук, чтобы через несколько дней вернуться, но уже в Куйбышев, куда 15 октября были эвакуированы все дипломатические представительства.

На прощальной беседе у профессора Кота Андерс усиленно убеждал посла в том, что «Москва вот-вот падет». Под влиянием этой беседы Кот в ту же ночь отправил Сикорскому телеграмму, в которой, между прочим, писал:

«…В любой момент здесь может произойти плохое… Андерс просто исключительный удачник и горячо тебе предан… Несколько дней тому назад он подготовил на твое имя телеграмму с просьбой об отставке, я с трудом уговорил его не посылать ее… (Это была со стороны Андерса хитрость: никогда ни о чем подобном он и не помышлял, а хотел только припугнуть Кота и целиком подчинить его своему влиянию. — Е.К.) В случае падения Москвы здесь нескоро справятся с хаосом; нарушение связи с правительственными органами будет способствовать усилению дезорганизации Наши уже самовольно разъезжают и кочуют, за что, правда, расплачиваются голодом и болезнями… (Это был результат распоряжения Андерса, чтобы едущих в армию направляли на юг. — Е. К.)

Сегодня у меня был Андерс, который прощаясь со мной, заявил, что, по его мнению, Москва, совершенно очевидно, падет в самом ближайшем будущем… Так как здешние (органы советской власти. — Е.К.) будут нуждаться во все большей помощи, то те, кто ее оказывает (американцы. — Е.К.), могли бы многое выторговать но для этого они должны уметь диктовать условия».

Итак, «верхи» (так же, как и в Лондоне) не хотели признавать польско-советского договора, не хотели проводить его в жизнь, относясь к нему скорее лишь как к неизбежному злу, а Советский Союз считая врагом, пожалуй, даже большим, чем Германия. Именно поэтому находившаяся в Советском Союза санационная группа при исключительной поддержке со стороны Андерса с первого момента начала решительно подавлять любые проявления здорового и доброго отношения к СССР.

Представлялось, что лишь приезд Сикорского и его правильная оценка обстановки и людей, которым он доверил такое огромное и ответственное задание, предупредит зло и оздоровит отравленную атмосферу, придав строго определенное направление всей нашей работе.

Между тем в воинских частях младшие офицеры, унтер-офицеры и солдаты понятия не имели о том, что происходило в верхах. Учились интенсивно и с подъемом. Начальное обучение (в масштабе подразделений), собственно, было закончено, и войска приступили к учениям более крупными единицами, даже полками. Проводились двадцатикилометровые марши.

Одновременно велись работы по подготовке к зимним условиям. Наступили заморозки, и холод давал крепко себя чувствовать в палатках. Солдаты начали врываться в землю. Сооружали землянки. Уже в первых числах ноября ударили морозы, и толстый слой снега покрыл землю. Там, где имелись лошади, возили бревна на строительство землянок из ближайших лесов. Там, где лошадей не было, носили лес на собственных плечах. И так почти везде: заготовляли лес, копали землянки, сооружали печи из кирпича, железа, старых труб и т. д. Делали все, как умели, но главное — вкапывались в землю на метр, затем края обрамляли досками, а уж потом натягивали двойные палатки, снаружи обсыпая их землей, так чтобы не гулял ветер, делали печки-времянки, а кое-где сооружали даже топчаны. В итоге все подразделения более или менее подготовились к зиме, не прерывая занятий.

Таково было положение в наших военных лагерях в Татищеве, Тоцком и Бузулуке. Значительно хуже, прямо катастрофически обстояло дело на юге. Но об этом потом.

Несколько месяцев, отделявших нас от приезда Верховного Главнокомандующего, у одних ушли на приготовления, стимулируемые желанием достойно принять его, как можно лучше выглядеть самим и показать свою готовность к боевым действиям, а у других, как, например, у Андерса, — на то, чтобы окончательно загубить зачатки новых, дружественных отношений между нами и Советским Союзом.