– В таком случае, мадам, моя профессиональная совесть велит мне в последний раз обратить ваше внимание на то, что приобретение Мулен-де-Сурс на предложенных условиях сводит наследство вашего сына исключительно к этой собственности, ибо для этих целей придется заложить даже оба ваших дома на бульваре Османна.

Соланж встала и вновь принялась ходить туда и сюда; но на этот раз она оставила мундштук на столе, а руки сложила на груди своим особым манером, будто стараясь не дрожать.

– Собственность Мулен-де-Сурс, – сказала она, пытаясь уговорить саму себя, – может легко утроить прибыль, если применить новые сельскохозяйственные подходы, и тогда мой сын когда-нибудь сможет воспользоваться этим преимуществом и порадоваться такому приобретению.

– Нет, мадам, вам необходимо понимать, что приобретение Мулен-де-Сурс на драконовских условиях можно сейчас рассматривать лишь как мимолетный каприз… Ничто меньшее, нежели возможность когда-нибудь объединить эти земли с остальными владениями Грансая, не может оправдать…

– Вы что же, допускаете мысль, – резко оборвала его Соланж, – что в этом «капризе», как вы его называете, есть с моей стороны хоть малейший расчет на будущий брак с графом?

– Проистекая из возвышеннейшего чувства любви, такой исход вполне закономерен, – ответил поверенный, уважительно склонив голову.

– Это не так! – воскликнула Соланж, готовая расплакаться. Затем, взяв себя в руки, она сказала решительно, но мягко: – Я принимаю на себя ответственность за то, жест это сумасшествия или нет. Мулен-де-Сурс должна быть моей. С моей страстью, обреченной на бессчастье, если я не утолю этот «каприз», жизнь моя сломлена… без корней. Мой сын найдет в своем сердце силы простить меня, когда придет время, и я честью отвечу за его будущее. Я воздам беспредельной преданностью и жертвенностью… – Она возложила руку Жирардану на плечо. – Вы только что высказались против интересов графа в пользу моего сына, которого даже не знаете… Благодарю вас. – И далее, с трудом, но уверенно перефразируя знаменитое Паскалево изречение, произнесла: – У сердца есть причины, коих разуму сердца не понять. Грансай не любит меня. Тому я теперь имею доказательства: он сам это признал. Что ж, стану той, которую он мог бы полюбить, – достопочтенной. Грансай желал лес – я обернусь его лесом, стану «la Dame» . Я не стала тем, кто есть, чтобы соблазнить его, а чтобы чувствовать себя достойной его безразличия. А поскольку все, чего он желает, становится для меня законом обожания, Грансай станет обожать меня! Грансай может жениться на леди Чидестер-Эймз. Я не утеряю гордости и буду его госпожой. Меня не выберут ни в жены, быть может, ни в любовницы, ни в рабыни, но я буду той госпожой, что выгравирована на его гербе… – Она говорила все жарче. – Да, я люблю графа. Да, я покупаю лес, потому что люблю графа, и это все лишь для того, чтобы чувствовать себя наконец ниже его, но в его владениях, прорасти в его землю! – Она помолчала, а потом добавила: – Вот что я вам скажу – мной явно владеет демоническая гордость: я страдаю от безответной любви к графу, но его презренье меня убьет! – Она подошла к огню, присела на ковер перед ним. – Если потребуется, моя гордость будет похоронена в его земле…

Жирардан собрался уходить и, кланяясь, пробормотал так тихо, что она едва расслышала:

– Мадам, я знаю о вашей жизни лишь то, что должен и что мое уважение позволяет моей глубочайшей приязни.

– Все мне сладко и горько, – вздохнула Соланж де Кледа.

Вероника и Бетка провели на окруженной смолистыми соснами летней вилле Барбары Стивенз все «светлые месяцы», как называли их древние, в лучах нерушимой идиллической дружбы, одна плоть и ногти с их ребенком. Подруги, соединенные в один маленький розовый перст судьбы, день за днем смотрели за своим малышом, плоть от их плоти, растущей вместе с нежными июльскими лунами, спелыми августовскими, затем сентябрьскими, уже твердыми, гладкими и блестящими, как ноготь. Тоже названная так древними, пришла «плаксивая осень», золотя бордоскую провинцию медвяным светом. Старый моряк из Бордо, грубый, как юный Вакх, унес в те дни под мышкой свернутые остатки последних купальных навесов с частных пляжей, теперь безлюдных, поспешая под все еще далекий рокот первого непокоя моря, тяжко пробуждавшегося после долгой дремы.

Ближе к концу второй недели сентября Барбара Стивенз и дочь ее Вероника вновь засобирались в Париж, в сопровождении мисс Эндрюз, а Бетка с сыном по рекомендации врача еще на месяц оставалась на аркашонской вилле. Барбара Стивенз ускорила возвращение ввиду объявленного – теперь уже официально – бала графа Грансая: его назначили через десять дней, несмотря на войну, внезапно и окончательно. По прибытии в Париж Вероника – она разговаривала с матерью все меньше, если не считать случаев, когда ей нужны были деньги, а получив собственную чековую книжку, прекратила общаться с родительницей почти совсем, – решила съехать из «Рица» и пожить у Бетки в студии на набережной Ювелиров. Поступив таким образом, Вероника лишь предвосхитила тайно лелеемое желание матери, лишь слегка запротестовавшей в ответ на «выходку» дочери, ибо, в конце концов, бо́льшая взаимная независимость их жизней освобождала Барбару от необходимости тысяч предосторожностей и утаиваний и открывала двери ее апартаментов, где ей до сих пор приходилось играть rôle матери, щедрому гостеприимству ее новых увлечений, столь обильно возникших за истекшее лето. Вероника все это понимала и к тому же убедила себя, что ей прелестна атмосфера Беткиной квартиры, утренний кофе с молоком с пылу с жару, в толстых фарфоровых чашках со сколами и трещинами столь же тонкими и в точности того же цвета, что и волосы мадам Морель – именно она, консьержка, подавала ей завтрак, и была она чистенькой, но в меру. А еще урчание кошки ее подруги, в котором не было ничего особенного, урчание как урчание… Что же еще? Ну… нечто неопределимое – по всем очевидным причинам оно казалось тем, что «в точности» было главным притяжением, ибо вызывало в ее уме, обыкновенно спокойном, постоянное возбуждение.

Через несколько дней, словно ее смутные предчувствия начали сбываться, Вероника наткнулась на лестнице на странное видение, вызвавшее в ней неописуемую слабость, которую не могла стряхнуть с себя остаток дня: то было странное существо, высокое и стройное, как она сама, но голова и лицо у него целиком скрывались под плотным белым шлемом из кожи с V-образным разрезом для глаз и еще одним, пониже, прямым, но гораздо у́же, – для рта. Вокруг этих прорезей кожа была тройной толщины, усиленная ободками, и глаза отблескивали словно через опущенное забрало, а рот в тени щели был полностью невидим.

За этой глянцевитой маской скрывалось, должно быть, чудовищное заболевание или уродство. Человек с сокрытым лицом спускался по лестнице мучительно, ступенька за ступенькой, шатко, помогая себе вцепившейся в костыль рукой, а другой осторожно держась за руку мадам Менар д’Орьян, облаченную в платье соломенного цвета. Когда они выбрались во двор, шофер мадам Менар д’Орьян в белой ливрее, исполненный церемонной услужливости, помог странному калеке сесть в машину и устроиться с удобством, а тем временем несколько детей, игравших с сыном консьержки, замерли и глядели на эту болезненную сцену молча, с открытыми ртами, без всякого стеснения. После обеда Вероника начала прислушиваться, ожидая возвращения машины, но не услышала ее прибытия и, опоздав выбраться на площадку, чтобы пошпионить, увидела калеку лишь мельком, когда закрывалась дверь к мадам Менар д’Орьян.